Александр Александрович Богданов - Коллектив авторов

– «казенную феню», которая стала для широких слоев общества «духовным ярмом» («идиотологией», как зло выражался крестьянский писатель В. Наседкин) и которая лишила саму левую интеллигенцию, создававшую «язык утопии», возможности сопротивления. «Благороднейшая идея Богданова» – преодоление классовых противоречий через духовное слияние всего человечества посредством монизма науки «в какой-то момент логично потребовала временного расщепления единой Вселенной на мир отрицаемый, протараненный, но пока реальный, и сияющий, очищенный от всякой нечисти мир единения человеческих душ – пока нереальный. Любое из понятий «высшего ряда», даже если снабдить его одобряющей печатью (вроде эпитета пролетарский при гуманизме), было для этого утопического мира слишком противоречивым; гораздо лучше такие понятия раз и навсегда припечатать печатью отрицающей – буржуазный»[418].

И еще одна сторона трагедии Богданова, чьи «пролетарски классовые» воззрения при режиме «диктатуры пролетариата» получили ярлык «буржуазных», – ему не хватало научного диалога, которого не могли заменить «живые беседы» с рабочими в Туле, на Капри или в московском Пролеткульте и которого тщетно было бы ждать от «плехановской ортодоксии» или сикофантов «ленинизма». Но у Богданова не завязалось диалога и с профессиональными учеными, даже с теми, кто обратил внимание на его отдельные работы, например, профессор географии Л. С. Берг или молодой психолог А. Р. Лурия. Видимо, сказалась категоричность суждений Богданова в отношении «цеховой» психологии специалистов и отсутствие в его работах привычной академической атрибутики, в том числе явная недостаточность ссылок на литературу. В «Тектологии» не упоминается даже Макс Мюллер при всей значимости его концепции «основной метафоры»[419] для организационного подхода.

Характерно, что Богданов, внимательный к негативным откликам на его работы, не отреагировал на сочувственную рецензию молодого врача-поэта (позднее рентгенолога и пушкиниста) Иннокентия Оксенова (1897–1942), назвавшего нескольких биологов, которые «сходятся с теоретиком социализма, утопистом и оригинальным мыслителем А. Богдановым» в определении «организация есть целесообразное сочетание активностей»[420]. Оксенов назвал В. П. Карпова, автора книги «Основные черты органического истолкования природы» (1910), А. В. Немилова – популяризатора концепции организма как иерархии гистосистем, выдвинутой германским ученым М. Гейденгаймом, и Н. К. Кольцова – редактора хорошо известного Богданову журнала «Природа», основателя русской школы экспериментальной биологии и будущего учителя сына Богданова в генетике. Ни об одном из перечисленных ученых Богданов не упоминает.

А ведь на первой странице своего главного труда Богданов в «оправдание» своей смелости «закладки основ науки, объединяющей организационный опыт человечества», подчеркивал, что новая наука не есть «скачок в научном развитии, а необходимый вывод из прошлого, необходимое продолжение того, что делалось и делается людьми в их практике и в теории». «Великие мастера философии», по его мнению, «были обыкновенно энциклопедистами знаний своего времени»[421], а «философия есть не что иное, как стремление сорганизовать воедино опыт, раздробленный и разрозненный силою специализации»[422]. Однако с дроблением человека в специализации философия выродилась в цеховое филистерство, поэтому свой призыв к сотрудничеству в разработке организационной «методологии миропонимания» Богданов обращает не к профессиональным философам, а ко «всем широко образованным людям научной и практической мысли».

Рассмотрим теперь «опоры», на которых Богданов рассчитывал «построить» свой «мост» от частных наук и философии к организационной науке.

К генеалогии тектологии: перепутья научно-философского синтеза начала ХХ века

В своих ранних (дотектологических) работах Богданов установил триаду законов причинности, данную для организационной точки зрения ХIХ веком:

превращение энергии – сущность всеобщей связи явлений;

естественный отбор – основа развития жизненных форм;

коллективный труд – источник культурных процессов,

или «энергетика, дарвинизм, социальная теория Маркса» как основа научного монизма[423]. Отход в начале 1910-х годов от партийного руководства позволил Богданову глубже вникнуть в тогдашние опыты научно-философского синтеза. Астроном и математик Дж. Г. Дарвин расширил исследованный его отцом для живой природы принцип естественного отбора на разные уровни «мертвой» природы – от атома до планетных и звездных систем. Одновременно с космогоническими работами Дж. Г. Дарвина по теории приливной эволюции появились первые модели микромира, уподоблявшие атом телам Солнечной системы (сначала «модель типа Сатурн» японского физика Х. Нагаока, затем планетарная модель Э. Резерфорда).

Парижский профессор биологии Ф. Ле-Дантек утверждал, что за внешним богатством природы скрывается небольшое число схем, которые, «при сравнении соответственных членов параллельных рядов, оказываются настолько близкими между собой, что математическая формула, применимая к одному ряду, может употребляться для другого». К числу таких схем Ле-Дантек отнес закон, установленный А. Ле Шателье для химической термодинамики: любое изменение одного из условий равновесия вызывает смещение системы в таком направлении, которое уменьшает первоначальное изменение. Живой организм Ле-Дантек предлагал рассматривать как незамкнутую энергетическую систему, зависящую в каждый данный момент от двух факторов – совокупности окружающих условий и наличного состояния внутренней структуры.

Как примеры параллельности рядов Ле-Дантек приводил периодические колебательные движения в разнородных явлениях, а также аналогию между безжизненными звездными туманностями и коллоидами, привлекшими в начале ХХ века особый интерес как «ключ к зданию всей биологии»[424]: коллоидальное состояние объединяет различные живые вещества, сходные не по химическому составу протоплазмы, но по структуре. Выдвинутое биологами еще в середине XIX века определение живой клетки как «комочка протоплазмы с заключенным в ней ядром» удержалось в науке надолго, в 1890-е годы Бючли разработал понятие о живом веществе как о коллоиде. После многолетнего изучения строения и деления живых клеток Бючли пришел к выводу о «пенистой» протоплазматической структуре и смоделировал ее и «функции клеток» на коллоидных смесях; затем он указал на распространенность «пенистой» структуры и в мире кристаллов. Эксперименты по имитации клеток и микроорганизмов на неорганических коллоидных смесях и лабораторные аналогии между организмами и кристаллами были продолжены целым рядом ученых – Л. Румблером и О. Леманном в Германии, П. Бахметьевым в Болгарии, С. Ледюком во Франции, А. Л. Эррерой в Мексике. О. Леманн, открыв в 1888 году жидкие кристаллы, назвал их «кажущимися живыми кристаллами» за свойства изменяться наподобие проявлений жизни организмов – с ростом, делением, «залечиванием ран» (регенерацией), движением вплоть до «червеобразных изгибов». По примеру Леманна изучением «биологических аналогий у кристаллов» занялся русский физик-политэмигрант Порфирий Бахметьев (1860–1913), известный исследователь анабиоза у живых организмов. Бахметьев трактовал анабиоз как состояние организма «ни живое, ни мертвое», а начала жизни предлагал искать в жидкокристаллических образованиях. Он считал возможным говорить о биогенетическом законе применительно к кристаллическому эмбриону.

Постановка С. Ледюком (1853–1939) вопроса о синтетической биологии, занимающейся «воссозданием в мертвой материи» форм и структур живых организмов, привлекла внимание выдающегося естествоиспытателя В. И. Вернадского (1863–1945). В начале ХХ века он сосредоточился главным образом на кристаллографии и минералогии, но следил и за биологией – за борьбой