Дитте - дитя человеческое - Мартин Андерсен-Нексе

А отец… заботятся ли о нем? Дают ли ему горячего пива, когда он, закоченевший, возвращается домой с ночного лова? И хорошо ли просушивают его рабочую одежду?

Дитте поневоле думала обо всем этом, несмотря на всю бесцельность таких дум, и плакала от сознания своего бессилия. Сбегать домой она и мечтать не смола, — кто же тогда будет пасти скотину и сделает всю работу, которую Дитте приходилось выполнять вечером, по возвращении с пастбища? К тому же никаких вестей из дому она не получала, вот и представляла себе всякие ужасы: отец утонул или кто-нибудь из детей заболел и лежпт без ухода… Сердечко ее обливалось кровью, а что толку?

Угнетенная одиночеством и тоской, девочка не в силах была оставаться здесь, в кустах, ее тянуло наверх, к людям, на поля, откуда виднелись хижины поденщиков, разбросанные по краям лугов, развалины хуторской мельницы и, главное, проезжая дорога. По ней постоянно, двигался народ. В счастливые дни Дитте удавалось увидать там кого-нибудь из живших поблизости от рыбацкого поселка, и на душе у нее сразу становилось легче, — ей словно посылали теплый привет, словно кто вспоминал о ней с участием. Не сам ли господь бог?..

Окружавшие Дитте люди не верили слепо в бога, но и не отрекались от него. Жизнь бедняка не представляла очевидных доказательств его бытия. А если он существовал, то, конечно, держал сторону богатых и сильных. Недаром они так пугали им и ссылались на него, когда им нужно было удержать бедняков в ярме! Так рассуждали бабушка и Ларc Петер — единственные люди, которым Дитте могла вполне доверить. Во всяком случае, бесполезно было воссылать свои жалобы к небу, — опыт свидетельствовал об этом достаточно убедительно. Правда, пастор учил припадать к божьему престолу со всеми своими горестями, по в то же время настойчиво советовал прихожанам не винить бога в своих бедах.

У Дитте, однако, было бессознательное стремление обращаться лицом к свету, — особенно, если с нею случалось что-нибудь хорошее. В дурном человек должен винить себя самого — раз уж нельзя было обойтись без дурного. Но надо же куда-нибудь обращаться с благодарностью за хорошее! Стало быть, все-таки к небу. Там, во всяком случае, находилась бабушка, — она ведь должна была попасть на небо, в этом не могло быть сомнения. А стало быть, там же приходилось отвести место и господу богу — ради бабушки. Дитте много думала в это время о бабушке и, случалось, громко призывала ее. Ведь Дитте необходимо было, чтобы кто-нибудь видел, как ей иногда тяжело и горько.

Однажды, когда она лежала в полном отчаянии, бабушка вдруг склонилась над ней.

— Ну-ка, Дитте, — сказала она, — полетим вместе домой в поселок.

— Да ведь у тебя же нету крыльев, — ответила Дитте и громко зарыдала, так как бабушка показалась ей уж совсем хилой и сгорбленной.

— Это ничего, дитятко, надо только больше поджать под себя ноги.

И верно, они полетели над холмами и долами. Когда же приходилось лететь слишком близко к земле, то они еще больше поджимали ноги. И вдруг очутились над поселком, где стоял Ларc Петер с большой сетью, чтобы поймать их. «Дитте!» — крикнул он.

Дитте проснулась и испуганно вскочила. Ее окликали сверху, с пашни. Это был Карл, сын хозяйки. Он выгонял коров изо ржи! Дитте оцепенела от ужаса и даже не сообразила, что надо бежать скорее ему на помощь. Тогда он медленно подошел к ней сам; он всегда еле волочил ноги, и ходил с таким видом, будто все на свете ему надоело.

— Ты, видно, заснула, — сказал он с едва заметным оттенком насмешки, по, заметив, что она плакала, серьезно посмотрел на нее и ничего не прибавил.

Дитте было стыдно, что она плакала и что вздремнула, и девочка торопливо вытерла слезы. Но бояться Карла не стоило. Он был славный парень лет семнадцати — забавный возраст для мужчины, казалось ей. И ей трудно было обращаться к Карлу почтительно, хотя он и был сыном хозяйки, а стало быть, в сущности хозяином. Да Карл и не требовал уважения, — лишь бы его не трогали. Он постоянно посещал религиозные беседы, и Дитте подумала: «Не спросить ли его?..» Она была недовольна, что у бабушки не оказалось крыльев.

— Как по-твоему, старушки после смерти попадают на небо? — спросила она его, полуотвернувшись. Все-таки как-то неловко задавать такие вопросы.

— Право, не знаю, — медленно ответил он. — Это зависит от того, как они вели себя при жизни.

И он в глубоком раздумье уставился взглядом в пространство, как будто ему действительно необходимо было обсудить и взвесить все в точности, чтобы не поступить с кем-нибудь несправедливо.

— Бабушка была добрая… даже рассказать нельзя, какая добрая. Так что, если все дело только в этом…

Он все еще стоял и раздумывал, не двигаясь с места.

— Не мне судить, так оно или не так, — наконец вымолвил он с глубоким вздохом.

Дитте расхохоталась, — очень уж забавно все это у него вышло.

— Тут нет ничего смешного, — сказал он обиженно и пошел.

Отойдя немного, он остановился.

— Радуйся, что не мать застала коров во ржи, — сказал он.

— А ты разве не скажешь матери? — с удивлением спросила Дитте.

Девочке и в голову не приходило, что это сойдет ей даром.

— Нет! С какой же стати?

— С какой стати? С какой стати?.. Да ведь хутор-то будет твоим, — вдруг сообразила она.

— Ах, вот что!

И он слегка усмехнулся, к великому изумлению Дитте. Она даже не думала, что он вообще способен улыбаться.

Она долго стояла, глядя ему вслед, и совсем позабыла о своем горе. Шел он, как настоящий старик или как человек, над которым с самого рождения тяготеет проклятие Да, не красна была его жизнь, — говорили, что мать до сих пор бьет его. Говорили кое-что и похуже. У Дитте дрожь пробежала по телу… Нет, она не хочет и думать об этом!

Однако не так-то легко было отделаться от горестных дум. Кумушки из хижин поденщиков недаром шныряли по хутору, якобы они пришли по делу, расспрашивали ее как будто о самых невинных вещах. А выслушав ответ, кивали головой и поджимали губы, словно убедившись в самом ужасном. Дитте вовсе не хотела разводить сплетни о тех, у кого жила, и решила быть настороже.

Однажды она смотрела на большую дорогу, надеясь увидеть среди проезжих кого-нибудь знакомого. На дороге показалась в повозке крестьянская чета, муж с женой, — должно быть, ехали в город за покупками. Они закивали ей и приостановили лошадь. Дитте их не знала, но все-таки подбежала к ним.

Не видала ли она — этак с добрый час тому назад — одноконной повозки, запряженной рыжей кобылой?.. Нет? Откуда же она сама?.. Так это пасется скот из хутора на Холмах!.. То-то они как будто признали коров!.. Там, кажется, хорошо кормят людей… Или теперь, пожалуй, уж не важно?.. Там ведь вдова хозяйничает?.. Как бишь ее?.. Ах да, Карен Баккегор!.. Муж-то у ней помер, лет десять тому назад… да еще как нехорошо помер! Но она, кажется, и не горевала о нем… Кто же работает? Сын?.. И поденщик?.. Да, да, Расмус Рюттер с Лугов. он и ночует на хуторе? А! Уходит по вечерам домой. Но ведь, небось, ночует иногда, когда работы много?..

Они спрашивали поочередно, и Дитте простодушно отвечала. Но когда женщине понадобилось узнать внутреннее расположение комнат и где находится спальня хозяйки, да спит ли она одна в жилом доме — Дитте насторожилась. По выражению лица женщины Дитте поняла, что опять глупо проболталась. И она отскочила от повозки и бросилась бежать по полю. Отбежав на некоторое расстояние, она обернулась к ним и вне себя от гнева передразнила их, а затем крикнула хриплым голосом:

— Ах, вы, врали негодные! Грязные же вы сами люди и сплетники! Мужичье!

Крестьянин замахнулся кнутом и приготовился было спрыгнуть с телеги; но Дитте кинулась бежать по межам через поле и, только лежа на болоте, отдышалась. Страх ее, однако, не проходил. А если теперь ее заберут? С крестьянами шутки плохи, — они все законы знают. Пожалуй, они отправятся прямо к начальству жаловаться на нее, когда приедут в город?

Дитте не могла избавиться от этих мыслей, наводивших на нее ужас. Кто поможет ей, кто защитит ее здесь, одинокую, заброшенную?.. Другого выхода нет, как только бежать домой!..

И раньше случалось, что Дитте вдруг чувствовала непреодолимую потребность бросить все и бежать. И она бежала, как одержимая, без оглядки, пока не увязала в болоте или застревала в терновнике; ноги были в крови, платье порвано. Наваждение проходило, и возвращалось чувство ответственности. Повесив нос, брела она назад и садилась у воды обмывать израненные ноги и чинить юбку, благодаря судьбу за то, что не случилось чего похуже. И на этот раз, как всегда после такой отчаянной пробежки, она успокоилась. Невероятная тоска по дому стихла, и пока Дитте сидела, опустив ноги в воду и зашивая прорехи, в душе ее постепенно воцарился мир. Все бунтовавшие силы словно испарились; здесь осталась лишь одинокая маленькая девочка, переполненная сладкой усталостью после пролитых слез. На некоторое время ее покинули всякие тревоги и страхи за других людей, и она могла заняться собой. Дитте сидела и дивилась на самое себя, разглядывала свои гибкие загорелые руки, стройные ноги, родимое пятнышко у самого бедра. Солнце и ветер покрыли ее тело сквозь тонкое платье загаром, но неравномерно, и она, недовольная этим, растягивалась в теплой и мелкой воде, чтобы избавиться от похожих на теневые полосы землистых пятен и полосок.