Лунный вариант - Геннадий Семенихин

— Это я, — сказал Горелов в белую трубку. — Слушаю тебя, Костров. У меня гость. Самый дорогой гость… мама.

Легкая рубашка с матерчатыми погонами была вольно расстегнута на Алексее, обнажала сильную, покрытую золотыми волосками грудь. Слышимость была настолько прекрасной, что многое из сказанного на другом конце провода разобрала и Алена Дмитриевна. Но она не сразу поняла, отчего так изменилось, сделалось торжественным и взволнованным посмуглевшее за лето лицо сына.

— Я тебя поздравляю, старик, — доносился из трубки голос невидимого Кострова. — Просто великолепно, что мать навестила тебя именно в эти дни. А я позвонил, чтобы попрощаться.

— Как? Ты уже?

— Уже, Алеша. И я, и Сережа Ножиков, и Женя Светлова.

— Почему не предупредил?

— Не имел на то полномочий. А сейчас со мной попрощаться ты уже не успеешь. У подъезда стоит машина. Да и не надо, Алеша. Дальние проводы — лишние слезы. Так во все века и эпохи говорено. — Сквозь приподнятый голос Кострова пробивалось волнение, и Горелов подумал, что сейчас, когда Костров произносит эти слова, на него безмолвно глядит черноглазая встревоженная жена Вера и восхищенные дети и что слова о дальних проводах и лишних слезах он говорит, чтобы их успокоить и подбодрить.

— Счастливого пути тебе, Володя, — заволновался неожиданно и Горелов. — Женьке и Сереже Ножикову по большому привету. По самому большому, дружище.

— Ладно, на космодроме свидимся, — коротко заключил Костров. — Маме своей от всей нашей семьи поклонись. До встречи!

Запели неуютные гудки. Алексей медленно положил на рычаг странно отяжелевшую трубку. На мгновение он забыл и о матери, не сводившей с него вопросительных глаз, и о комнате, в которой они находились. Знойный ветер далекого космодрома, казалось, ворвался в его квартиру, пьяняще ударил в лицо. Восторженными остановившимися глазами глядел он на синеющую линию соснового леса, подпиравшую голубой горизонт.

— Отчего ты так загрустил, Алеша? — не сразу дошел до него тихий голос матери. Горелов сбросил с себя оцепенение.

— Грусть — не то слово, мама. Я сейчас счастливый. Я очень счастливый.

— За кого? За своих товарищей?

— И за них, и за себя. Понимаешь, мама. Самое большое у человека счастье — это когда он стоит на пороге своей собственной мечты.

— А за что мы выпьем третью рюмку? — напомнила мать.

— За мой полет, мама, — широко улыбнулся сын и смахнул с большого лба мелкие капельки пота. Алена Дмитриевна порывисто встала. В черных глазах промчались одновременно и гордая радость за сына, и озабоченность, и даже испуг. И тотчас же она медленно осела на стул, тяжело дыша, приказала:

— Налей по первой, сынок.

— Слушаюсь, товарищ мама, — оживился Горелов, и темно-коричневая жидкость полилась в маленькие рюмки.

— Это за Павла. За нашего отца. Будь его достоин, Алеша. Он хоть в космос и не летал, но сделал для родной земли не меньше, чем кто другой. Он жизнь за нашу Советскую власть отдал. Не чокайся со мною, Алеша. За память о мертвых не чокаются.

Горелов смущенно отдернул руку с протянутой рюмкой:

— Прости, забыл. Мне только раз пришлось хоронить разбившегося друга. Да и то заболел и не попал на поминки.

Мать выпила и с хрустом разгрызла свежий огурец, пахнущий волжской землей и солнцем.

— Налей по второй, — потребовала она и негромко продолжила:

— Этой второй давай мы чокнемся. Я ее за твою Лидию хочу выпить. Чтобы жилось тебе с нею так ясно и счастливо, как мы с покойным твоим отцом жили. Только не год, как у нас, а до глубокой старости. Любовь в жизни — это очень дорогое. Берегите ее с Лидой.

Потом они ели борщ. Алеша знал, что мать его не признает иного первого блюда, и поэтому заказал его на обед. Перед вторым он в третий раз наполнил рюмки.

— А теперь мне что-нибудь пожелай, мама. Одному мне.

Она достала облезлый футляр с очками и долго рассматривала сына сквозь стекла. Она и без очков видела хорошо. Алексей понял, зачем она надела их, когда увидел скупую слезу, замерцавшую на морщинистой щеке.

— Счастья, сыночек… одного только счастья, — начала она как-то жалостливо, но голос сразу выпрямился: — И уж если тебе неизбежно в космос лететь приказывают, так чтобы на Землю в срок намеченный ты прибыл. Здоровый и невредимый. Если сможешь, скажи, далеко ли полетишь. На тыщу километров иль дальше?

Тугими непослушными пальцами Алексей скатал хлебный шарик, как это делал когда-то в детстве, с наигранной беззаботностью сунул его в рот.

— Тебе под большим секретом скажу: к Луне, мама.

— К Луне? — Она прижала к груди сухонькие ладони и даже потемнела в лице. — Так… далеко?

— Да, мама.

— Сыночек! Ты же станешь одной маленькой песчинкой среди звезд!

— Очевидно, стану.

— Сколько до нее, до Луны-то, будет?

— Около четырехсот тысяч километров, — засмеялся Алексей.

— Господи, как страшно! — приглушенно воскликнула Алена Дмитриевна и даже перекрестилась, хотя никогда не ходила в церковь. — Это правда?

— Я же сказал, мама. Под самым большим секретом сказал.

Алена Дмитриевна встала из-за стола, потому что кусок уже не шел ей в рот, и беспокойными шагами заходила по комнате.

— Алеша, сынок., почему же тебя так далеко? Ну, летал бы, как все другие космонавты, на пятьсот, ну на тысячу верст, в крайнем случае, чтобы всегда под боком она была, Земля-матушка.

— Не могу, — улыбнулся Алексей. — Какое задание доверят, такое и выполню. А о таком я давно мечтал.

Мать еще говорила, ужасалась, но Алексей уже видел, как испуг и растерянность гаснут в ее взгляде, уступая место откровенному восхищению. Да и какая бы русская мать не совладала с волнением и тревогой и не стала бы восхищенно смотреть на родного сына, узнав, что ему первому на всей большой Земле доверяют лететь к Луне.

— Что еще ты мне пожелаешь? — спросил Алексей.

Лицо матери стало строгим. Она остановилась посередине комнаты.

— Пожелаю, сынок. Обязательно пожелаю. Я знаю, что корабль, на котором ты полетишь, умные головы придумали. И назад ты на нем возвратишься, раз тебя запускают. Так вот, когда вернешься, не отрывайся от Земли, всегда помни, что это она тебя сделала человеком.

— А разве есть космонавты, забывшие об этом?

— Всякое случается, сынок, — ответила она уклончиво и повторила свою любимую фразу: — Доброе сердце у тебя, сынок. Смотри не попорть его, сбереги для людей. — Подумала и прибавила: — А особенно остерегайся похвал и почестей. Другому они так голову кружат, что он замечать простых людей перестает.

— Что ты, мама! — испуганно огляделся Алексей по сторонам, словно кто-то чужой и нежелательный мог их в эту минуту подслушать. — Да разве со мной такое может случиться! Стыд и позор был бы!

32

В конце месяца Горелова вызвал генерал Мочалов и приказал собираться на космодром. Это была минута, на первый взгляд лишенная неожиданности, и все же он вздрогнул от волнения.

Вглядываясь в посеревшее лицо генерала, Горелов заметил:

— Устали вы, Сергей Степанович. Достается в эти дни. Вот и синие дужки под глазами залегли.

— Ладно, ладно, — мягко остановил командир отряда и положил ладонь на прохладный глобус Луны. — Не мне же, а вам выходить на окололунную орбиту. Проживу и с дужками. К тому же не люблю, когда меня начинают жалеть. Вы-то как?

— Вам лучше знать, — слукавил Горелов. — Космические наши эскулапы вам чаще о моем здоровье рапортуют.

Мочалов подумал, припоминая, и облегченно улыбнулся:

— Как будто злых доносов за последнее время на вас не поступало. Да и ваш дублер Субботин в отличной форме. Одна беда, ваше настроение пока что никакие самописцы не фиксируют. Вы не находите?

— Нет, — решительно возразил космонавт. — По-моему, станет попросту очень скучно жить на свете, если появятся самописцы, способные фиксировать настроение и чувства человека. Даже начальника своего мысленно обругать воздержишься, если он тебе насолил. Придешь домой, а жена тебе раз под бок. Датчики на теле укрепит, штепсель — в розетку. А потом все это — на экран какой-нибудь. Поползут строчки, а она по ним станет выводы делать, любишь ее или не любишь, о ней думал или о другой. Чего же хорошего?

Мочалов оживился и крутанул глобус. Под его указательным пальцем проплыло Море дождей и кромка Моря ясности. На каком-то тупоголовом кратере палец неподвижно застыл. Глаза генерала молодо и задорно посмотрели на собеседника из-под густых с проседью бровей:

— Да вам ведь, Алексей Павлович, это еще не грозит. Вы же человек от супружеского контроля свободный.

— Уже грозит, Сергей Степанович, — весело подтвердил Горелов и поднял на командира посветлевшие счастливые глаза. После того как их отношения с Лидией для многих в отряде перестали быть тайной, он радовался каждому вопросу и каждой шутке, хотя бы косвенно их затрагивавшей. Мочалов это прекрасно улавливал.