Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

Пропал в Париже, 24 февраля или около того, лиственно-лесо-любивый отец, 6 футов 2 дюйма, одетый в голубой кафтан, возможно, вооружен и опасен, но в точности этого никто не знает, откликается на кличку Старый Гикори[54]. Вознаграждение гарантируется.

Покончив с этим пустопорожним делом, вы можете подумать о чем-либо действительно важном. Положа руку на сердце, вы действительно хотите найти этого самого отца? А что, если, найденный, он будет говорить с вами точно тем же тоном, что и до своей пропажи? Не начнет ли он снова заколачивать гвозди в вашу мать, в локти и подколенную ямку? И дротик, не забывайте о дротике. Есть ли у вас хоть какие-нибудь основания для уверенности, что он никогда больше не промелькнет в семичасововечернем воздухе? Мы пытаемся разобраться с очень простым вопросом: в какой обстановке хотите вы жить? Вот, к примеру, он «нервно крутит в пальцах ножку бокала». Вы хотите наблюдать за этим процессом вплоть до последнего десятилетия текущего века? Сомнительно, весьма сомнительно. Так что пускай он чешет себе на Борнео вместе со всеми своими многозначительными выкрутасами и их однозначным смыслом, там еще такого не видели. Возможно, он и на Борнео будет нервно крутить в пальцах и т. д., вот только достанет ли ему смелости на последующий взрыв, предвестником которого было это самое кручение? А метание ростбифа в зеркало? А обширная, как раскрытый зонтик, отрыжка, непременно демонстрируемая в тот самый момент, когда кто-нибудь другой хочет что-нибудь сказать? А как он лупцевал вас сыромятной плетью с узлами или самым заурядным ремнем? Так что не обращайте внимания на пустующий стул во главе стола. Возблагодарите Господа.

* * *

О спасении отцов. Да, они рубили его так, что будьте-нате, рубили топорами и рубили сечками для капусты, но я со своей командой все-таки успел, поспешили и успели, и все получилось отлично, лучше, чем могло бы, сперва мы набросали дымовых шашек разного цвета, желтые, синие и зеленые, это чтобы навести на них страху, но только они ведь гады упрямые, отстреливаются из восьмидесятиодномиллиметровых минометов и продолжают рубить. Я послал группу ребят налево, чтобы обойти их с фланга, но оказалось, что они поставили там заслон, как раз на такой случай, и мои ребята вступили в огневой контакт с их заслоном и залегли, так что у нас не оставалось выбора, приходилось атаковать по фронту, что мы и сделали, во всяком случае, это сразу облегчило его положение, ведь не могли же они одновременно и его рубить, и нашу атаку сдерживать. Мы им крупно начистили морду, уж это точно, они отошли налево и соединились с тем заградительным дозором, ну а наша фланкирующая группа вышла из соприкосновения и дала им уйти, не преследуя, точно по моей инструкции. Убитых у нас не было, только несколько раненых, так что все обошлось удачно. Затем мы незамедлительно начали бинтовать ему порубленные места, здоровые были раны, кровища, но наши врачи были на высоте, взяли его в оборот, и ведь он, он ни разу не пожаловался, молчит и ни звука, ни ползвука, считай, что и глазом не моргнул. Все это имело место на правой руке, чуть повыше локтя, мы оставили там патрули — на несколько дней, пока рука не начала заживать, мне кажется, это была удачная спасательная операция, мы вернулись домой и стали ждать следующего раза. Мне кажется, это была удачная спасательная операция. Нормальное спасение.

Затем они бросили на него борцов сумо — огромных, жирных мужиков в набедренных повязках. Мы отразили нападение силами срывателей набедренных повязок, элитный отряд, наши лучшие срыватели. Удача нам улыбнулась. Сотня голых, жирных мужиков пустилась в беспорядочное бегство. Я опять его спас. Затем мы дружно грянули «Женевьева, о, Женевьева»[55]. Все сержанты собрались перед верандой и пели, и кое-кто из рядовых тоже — старослужащие, прослужившие в нашей части значительное время. Они пели в закатном полумраке, а слева от них то вспыхивала, то начинала чадить куча набедренных повязок. Если вы спасете отца от не знаю уж какой страшной опасности, вам на мгновение покажется, что это вы отец, а не он. Это будет единственное такое мгновение в вашей жизни.

* * *

Половые органы отцов. Отеческие пенисы традиционно скрываются от глаз «нетрахабельных», как это называется, личностей обоего пола. Пенисы эти волшебны, но далеко не большую часть времени. Большую часть времени они пребывают в «спокойном» состоянии. В «спокойном» состоянии они маленькие, сморщенные, а потому без труда укрываются под плотничьими фартуками, в ковбойских кожаных штанах, в плавках и в обыкновенных брюках. Спокойные пенисы похожи то ли на подвявшие грибы, то ли на слизняков-переростков, так что там и показывать-то особенно нечего. В такое время волшебство пребывает в других частях тела — в кончиках пальцев, правой руке и т. д. Случается, что ребенок, чаще всего — бесстрашная шестилетняя дочка, испрашивает позволения посмотреть отеческий пенис. Просьбу следует удовлетворить, но только единожды. Ведите себя непринужденно, безо всякой театральности. Притворитесь, что предмет инспекции ничуть не более интересен, чем, скажем, большой палец левой ноги. Если просьба исходит от сына, действуйте по своему разумению, сообразуясь с обстоятельствами. Вряд ли разумно наводить на ребенка ужас без крайней к тому необходимости — тем более что у вас есть на то уйма других способов. Шанкр является более чем серьезной причиной для отказа ото всех этих игр. В случае, если некое эротическое впечатление, например мимолетный взгляд на привлекательное женское копыто, лишенное полагающегося башмачка, возбудит отеческий пенис до состояния частичной эрекции, следует обменяться понимающими улыбками (лучше — легкими усмешками) с другими присутствующими отцами и оставить вопрос без обсуждения. Полуэрекпия есть типичная полумера, что прекрасно понимал Аристотель, именно поэтому у большинства музейных статуй пенисы отшиблены молотком. Ваятелей угнетала мысль об Аристотелевом неодобрении; поставленные перед дилеммой: либо сносить презрительные усмешки великого перипатетика, либо изувечить свое творение, они непременно выбирали второе. Расхожее представление, что упомянутые увечья суть дело рук (молотков) позднейших (христианских) борцов за нравственность, не выдерживает критики. Все происходило в точном соответствии с вышеизложенным. С отеческими пенисами можно делать множество самых разнообразных вещей, но все это подробно и обстоятельно описано другими авторами. Отеческие пенисы во всех отношениях превосходны пенисам не отеческим; это превосходство связано отнюдь не с размерами, весом и прочими внешними обстоятельствами, но с некой метафизической «ответственностью», а потому простирается даже на бедных, плохих и психически неполноценных отцов. Африканское искусство прекрасно отражает эту ситуацию. Доколумбовское искусство — по большей своей части — не отражает.

* * *

Я знал когда-то отца по фамилии Ямос, которому принадлежали медвежьи выпасы в Саутуорке. Ямос славился своей принципиальностью и никогда, никогда, никогда не ел своих детей, не ел даже при самом печальном состоянии своего кошелька. Однако дети куда-то исчезали.

* * *

Как мы уже выяснили, ключевой идеей отцовства является «ответственность». Во-первых, за то, чтобы голубое или серое небо не обрушилось на землю и не погребло нас под тяжелыми, как бетонные блоки, осколками, а заодно и за то, чтобы земля не разверзлась под ногами (впрочем, за последнее нередко бывает ответственен — в другом, нехорошем значении слова — копучий отец). В более приземленном смысле отец отвечает по большей части за то, чтобы ребенок не умер, чтобы ему совали в лицо пищу в количестве, достаточном для поддержания жизненных процессов, а также укрывали его одеялами достаточно толстыми, чтобы защитить от пронизывающего до костей холода. Как правило, отец выполняет данные обязанности мужественно и непреклонно (оставим в стороне мучителей детей, похитителей детей, эксплуататоров детского труда и жутких, психически нездоровых сексуальных маньяков). Ребенок выживает (как правило), живет себе живет и вырастает в здорового, полноценного взрослого. Прекрасно! Отец успешно справился со своей обременительной, зачастую неблагодарной задачей сохранить душу ребенка в теле. Отлично, Сэм, можно тебя поздравить, твой ребенок готов занять твое место в племени, он подыскал себе приличную работу в торговле термопарами, женился на хорошей девушке, которая и тебе понравилась, и оплодотворил ее настолько тщательно, что в самое ближайшее время она осчастливит его новым ребенком, это заметно невооруженным глазом. И он не угодил в тюрьму. Вот только заметил ли ты, как странно кривятся губы Сэма II, когда он смотрит на тебя? Поспешим отметить одно обстоятельство: это совсем не означает, что ему не нравится, когда ты называешь его Сэмом вторым, а что касается двух других обстоятельств, это означает, что в правой его штанине упрятан обрез, а в левой — стропальный крюк, и он готов убить тебя одним из этих предметов при первом же удобном случае. Отец потрясен до глубины души. Если дело дойдет до прямой конфронтации, он скорее всего скажет: «Да я же менял твои сраные пеленки, сопляк ты несчастный!» — и будет вдвойне не прав. Во-первых, потому, что это неправда (девять пеленок из десяти меняют матери), а во-вторых, эти слова мгновенно напомнят Сэму II основную причину его бешенства. Его бесит, что ты был большим, когда он был совсем еще маленьким, но это так, ерунда, его бесит, что ты был всесильным, а он — беспомощным, но и это не то, его бесит, что он был чем-то случайным, необязательным, тогда как ты был существенным и необходимым, но и это бы ничего. Он не может простить тебе, что ты не замечал его любви.