Моя бульварная жизнь - Ольга Белан

А сколько мы сил и времени потратили на то, чтобы придумать туда достойный вынос! Каждый год издательские художники надсадно сочиняли и осуществляли идеи новогоднего календаря. А журналисты изобретали подписи к фотографиям и выносы на первую обложку. Хозяин очень придирчиво относился к календарю, все детали до самой запятой обсуждались с ним скурпулезнейшим образом.

Надо сказать, эти настенные календари одно время и вправду были визитной карточкой издательского дома и играли серьезную презентационную роль. В 2009 году художники предложили идею красивых обнаженных женщин с красиво разрисованными причудливыми татуировками телами. Как обычно, эта идея — одна из сотен предложенных и единственная, одобренная Хозяином.

Если вариантов картинок обсуждалось сотня, но текстовых выносов, наверное, миллион. Хозяину не нравилось ничего. Пока он сам своей рукой не написал окончательный вариант «Я так хочу».

И теперь мы все — включая и Уткина, и Костылина, и Эльсотоля с Корваланом, — дружно пялились на этот календарь, а Хозяин упивался своей властью. Было так противно, что хотелось встать и уйти. Но я еще по-рабски пыталась поймать его взгляд…

Хозяин произнес речь. Про кризис. Про то, что в мире все очень плохо. Что нас ждут сокращения и другие трудности. Что ему придется брать кредиты, а кредиты сейчас дают неохотно — и все такое прочее.

Я сидела и не дышала. Понимала, что он «не видит» меня не просто так. Я мучительно соображала, высчитывая: кто и что донес ему про меня — сам он ничего знать не мог, его же полгода не было в стране. Я ощущала себя отличницей, которой поставили «двойку», а она не знает, за что.

Совещание закончилось. Народ уныло побрел к выходу, в дверях я столкнулась лицом к лицу с Костылиным. Его лицо было красным, словно обожженным. За меня, что ли, так переживает? — почему-то подумала я. В приемной возле кабинета толпился встревоженный коллектив. Никто ничего не спросил — такие, видно, у нас были мрачные лица. Когда дверь закрылась, Гоблин забегал по кабинету, приговаривая: «Все херово, все херово». Эльсотоль испуганно молчал. Корвалан мрачно сидел в кресле, сложив руки на груди, как Наполеон. Главный Художник спокойно произнес, отвечая всем сразу:

— Ну, закрыть газету не закроют — все-таки еще полумиллионый тираж, и он приносит прибыль. Но будет и правда плохо.

— Что скажем людям? — заходился в истерике Гоблин.

— Правду. Будем говорить правду, — мне почему-то стало спокойно.

— Чтобы говорить правду, — резонно заметил Корвалан, — ее нужно знать. А мы ничего не знаем.

— Ну, мы знаем хотя бы то, что понизят зарплаты и гонорары. Пусть морально готовятся.

— К этому все готовы, — подал голос Эльсотоль, — всех волнуют сокращения.

— Придет Хозяин на планерку и сообщит, — буркнула я. — Идите работайте и не паникуйте раньше времени.

Все вышли, но через минуту вернулся Эльсотоль.

— Извини меня за прямоту, — с ним единственным мы были на «ты», — но по-моему тебя хотят снять с должности.

Голос Эля дрожал — не просто далась ему эта фраза.

— Ерунда какая, — с деланным оптимизмом ответила я. — Коней на переправе не меняют. В кризис никто этого делать не будет, даже Уткин.

— Не все Уткин здесь решает, — пробормотал Эльсотоль. И вышел. А у меня в душе заскребли кошки — и когти у них были очень острые…

Антикризисный комитет

Очень долго тянулись новогодние праздники — я просто не знала, куда себя деть. Вспоминался милый сердцу Кисловодск, куда мы ездили последние пять лет. И город Мюнхен, где так искрометно и весело немцы отмечают Рождество. И много разных других мест на планете, куда можно было бы поехать, потому что ничего слаще путешествий и смены впечатлений нет для истерзанного работой в желтой прессе сердца.

Жози улетела к дочке в Израиль. Она все чаще и чаще поговаривала о том, чтобы уехать туда навсегда. Потихонечку начала учить иврит, и делала успехи.

Мое основное развлечение в эти дни — долгие прогулки с собакой по заснеженному парку. Я смотрела в преданные глаза своей таксы и пыталась прорепетировать слова, какие должна сказать увольняемым людям. Собака мотала головой. Она не хотела быть уволенной.

В первый же день Костылин принес список — какую часть бюджета редакции надо сократить в этом году. Я, конечно, не удержалась, спросила, почему в таком плохом настроении Хозяин. Костылин как-то неуверенно ответил:

— Ну, кризис же. Надо создавать антикризисный комитет. Что-то предпринимать.

— А цифры у тебя эти откуда?

— Так я же вхожу в этот антикризисный комитет. Я, собственно… — он минуту помялся, — его возглавляю.

Надо сказать, я даже обрадовалась, что именно он главный в антикризисной команде… Я до сих пор ощущала себя под его защитой. И нисколечко не встревожилась даже когда Костылин, отводя глаза, произнес:

— Что-то Хозяин последнее время недоволен тобой. Кто-то что-то ему про тебя напел.

— Господи, ну что про меня можно такое рассказывать! Я абсолютно открытый человек, вся моя жизнь на виду!

— Ну, вот это и плохо. В общем, он мрачнеет, когда произносят твое имя.

— А кто произносит?

Но Костылин только плечами пожал.

От коллектива ничего не скроешь. Часто, заходя в общую комнату, я видела понурые лица своих дорогих сотрудников — они замолкали при моем появлении. Гадали, кого из них сократят и как урежут зарплаты тем, кто останется. Что-то почувствовал и Корвалан. Пришел и угрюмо сел в кресло в моем кабинете.

— Очевидно, кого-то из нас будут сокращать. Ну, Гоблина не тронут — это понятно. Я или Эльсотоль?

Я опустила глаза. Корвалан помрачнел еще больше. Потом словно через силу сказал:

— Хорошо, не переживайте. Я уйду. Но только с одним условием: чтобы все было по закону. С выплатой зарплаты за два месяца и отпускных. И никаких подписей задним числом. Я уже советовался с юристом — об увольнении и сокращении зарплат руководство должно предупреждать за два месяца.

Он ушел с каменным лицом, а мне захотелось кинуться ему вслед со словами: «Ну, пожалейте же вы меня!» Но я еще продолжала бороться.

Трое сотрудников уволились сразу без лишних разговоров. Написали заявления по собственному желанию — и ушли. Всем остальным было предписано подписать договора, помеченные еще ноябрем, о перезаключении условий и меньшей оплате труда. Подписали все — кроме Корвалана и еще одной сотрудницы Лены, муж которой оказался довольно грамотным юристом и пригрозил издательству судом. Лена и Корвалан каждый день приходили на работу, как на баррикады, — и молча сидели в кабинете зама. Слух о том, что двое из нескольких сотен сотрудников издательства настаивают на своих правах, быстро разлетелся по конторе. Никто, конечно, не работал — все обсуждали «мятежников». Примчался злой Костылин: