День саранчи - Натанаэл Уэст

Эрл развел под печкой огонь; Фей наблюдала за ним, сидя на ящике. Тод пошел смотреть кур. Там была старая наседка и шесть бойцовых петухов. В постройку курятников вложили много труда — они были сбиты из шпунтованных досок, тщательно подобранных и пригнанных. Полы были устланы свежим белым мхом.

Подошел мексиканец и начал рассказывать про петухов. Он очень гордился ими.

— Это — Хермано, выиграл пять боев. Он — из стритовских «Мясников». Пепе и Эль Негро — новенькие. На будущей неделе они у меня дерутся в Сан Педро. Это — Вилья, он перестарок, но еще крепкий. Этот вот — Сапата, две победы. А это — Хухутла. Мой чемпион.

Он открыл курятник и поднял птицу, показывая ее Тоду:

— Этот молодчик — просто живодер. А быстрый до чего!

Оперение у петуха было зеленое, бронзовое и медное. Клюв был

лимонный, а ноги оранжевые.

— Красавец, — сказал Тод.

— Что и говорить.

Миг кинул петуха в курятник, и они вернулись к печке, где их ждали Фей и Эрл.

— Когда есть будем? — спросила Фей.

Мигель плевком проверил, горяча ли печка. Затем достал большую сковородку и принялся драить ее песком. Эрл дал Фей картошку и нож, чтобы она ее почистила, а сам взял мешок.

— Пойду за птицами, — сказал он.

Тод отправился с ним. По узкой тропинке, проторенной, видимо, овцами, они вышли на крохотную лужайку, поросшую высокой хохлатой травой. Эрл остановился за кустом и предостерегающе поднял руку.

Где-то рядом пел пересмешник. Песня звучала так, как будто в пруд с высоты бросали гальку — камушек за камушком. Потом закричал перепел, чередуя две гортанные мягкие ноты. Ответил другой, и между ними завязалась перекличка. Их крик был не похож на веселый свист виргинской перепелки. Он был полон меланхолии и усталости, но восхитительно нежен. К дуэту присоединился еще один перепел. Он кричал с середины лужайки. Этот сидел в западне, однако в голосе его не было тревоги — только печаль, безличная и безысходная.

Убедившись, что свидетелей его браконьерству нет, Эрл подошел к ловушке. Это была проволочная корзина величиной с лохань, с маленькой дверцей наверху. Он нагнулся и стал возиться с дверцей. Пять перепелов заметались вдоль стенок, колотясь о проволоку. У одного из них, петушка, перья хохолка изящно загибались вперед, почти доставая до клюва.

Эрл выловил птиц по одной и побросал в мешок, перед тем отвернув им головы. Потом он отправился обратно. Мешок он держал слева, под мышкой. Правой рукой он вытаскивал птицу и на ходу ее ощипывал. Перья падали на землю вниз комлем, нагруженным капелькой крови, которая дрожала на кончике.

Когда они вернулись в лагерь, солнце уже зашло. Стало прохладно, и Тод обрадовался огню. Фей потеснилась, освободив ему место на ящике, и они оба нагнулись к теплу.

Миг вынес из дома кувшин текилы[59]. Для Фей он отлил в банку из-под масла, а кувшин отдал Тоду. Водка пахла фруктовой гнилью, но вкус ее Тоду понравился. От него кувшин перешел к Эрлу, потом — к Мигелю. Так они и пили, передавая кувшин по кругу.

Эрл хотел показать Фей, какая упитанная попалась дичь, но она отказалась смотреть. Он выпотрошил птиц. Потом начал резать их на четверти большими ножницами для железа. Фей зажала уши ладонями, чтобы не слышать мягкого хруста костей в мясе. Эрл обтер куски тряпкой и бросил на сковороду, где уже скворчал большой кусок нутряного сала.

При всей своей чувствительности, Фей в еде не отставала от мужчин. Кофе не было, и ужин кончился текилой. Они курили, передавая друг другу кувшин. Фей бросила банку из-под масла и стала пить как остальные — из кувшина, запрокидывая голову.

Тод чувствовал нараставшее в ней возбуждение. Ящик под ними был так мал, что их спины соприкасались, и он ощущал, какая она горячая и беспокойная. Ее лицо и шея цвета слоновой кости порозовели. Она то и дело тянулась к нему за сигаретой.

Лицо Эрла пряталось в тени большой шляпы. А мексиканец был ярко освещен огнем. На коже играли блики, масло в черных кудрях искрилось. Он все время улыбался Фей, и Тоду не нравилась его улыбка. Чем больше он пил, тем больше она ему не нравилась.

Фей все время теснила Тода, и наконец он пересел на землю, откуда ее было лучше видно. Она улыбалась мексиканцу. Она как будто понимала, о чем он думает, и сама думала о том же. Эрл тоже заметил, что происходит между ними. Тод услышал, как он выругался вполголоса, и увидел, как он нагнулся и подобрал в дровах толстую палку.

Миг виновато засмеялся и запел:

Las palmeras lloran рог tu ausencia,Las laguna se seco — ay!La cerca de alambre se cayo!

У него был жалобный тенор, и революционную песню он превращал в сентиментальный, до приторности нежный плач. Когда он начал второй куплет, Фей стала подпевать. Слов она не знала, но могла и вести мелодию, и вторить.

Rues mi madre las cuidaba, ay!Toditito se acabo — ay![60]

Их голоса соприкасались в разреженном неподвижном воздухе, образуя грустные созвучия, и впечатление было такое, будто соприкасаются их тела. Песня снова преобразилась. Мелодия осталась прежней, но ритм нарушился, стал рваным. Это была уже румба.

Эрл беспокойно ерзал и играл палкой. Тод видел, как она посмотрела на него, и понял, что она боится; но осторожнее она не стала — наоборот, у нее только прибавилось лихости. Она сделала долгий глоток из кувшина и встала. Она приложила ладони к ягодицам и пошла плясать.

Миг будто совсем забыл об Эрле. Он бил в ладоши, сложив их чашечками, так что получался глухой барабанный звук, и все свои переживания вкладывал в песню. Он выбрал более подходящий мотив.

Тони жена,Всем парням в Гаване милаТони жена…

Фей сцепила руки на затылке и в ломаном ритме песни вращала бедрами, выбрасывая подбрюшье вперед.

Тони жена,Дуэли решают, чья будет она,Тони жена…

Может быть, Тод неправильно понял Эрла. Своей дубинкой он колотил по дну сковороды, отбивая такт.

Мексиканец поднялся и, продолжая петь, начал танцевать с Фей. Они наступали друг на друга семенящим шагом. Фей приподняла юбку, прихватив ее с боков кончиками пальцев; он то же самое проделал с брюками. Они сошлись голова к голове, иссиня-черная с золотистой, и, упершись лбами, заходили кругом; потом — спиной к спине, соприкасаясь ягодицами и раскорячив согнутые колени. Фей, вытянувшись в струнку, трясла головой и грудью, а он, тяжело колотя ногами по мягкой земле, ходил около нее кругами. Они снова повернулись друг к другу лицом и сделали вид, будто баюкают свои зады в шалях.

Эрл бил по сковороде все сильнее и сильнее, и она уже звенела, как наковальня. Внезапно он вскочил и тоже пустился танцевать. Он откалывал, как в деревенском переплясе. Он подпрыгивал и бил в воздухе пяткой о пятку. Он гикал. Но он не мог войти в их танец.

Ритм, словно гладкая стеклянная стена, отделал от него двух танцоров. Как бы громко он ни гикал, сколько бы ни метался, он не мог возмутить безупречность их прямого и попятного хода, их сближений и удалений.

Тод увидел удар до того, как он обрушился. Он увидел, как Эрл занес палку и опустил ее на голову мексиканца. Он услышал треск и увидел, как Миг упал на колени, все еще продолжая танцевать, потому что его тело не хотело или не могло прервать своего движения.

Фей плясала спиной к Мигу, когда он рухнул, но она не оглянулась. Она побежала. Она промелькнула перед Тодом. Он потянулся схватить ее за щиколотку, но не достал. Он вскочил на ноги и бросился за ней.

Если поймает, она — его. Он слышал ее шаги невдалеке, выше по склону. Он закричал ей — низким, страстным голосом, как гончая, напавшая на свежий след после долгих часов бесплодного рысканья. Он уже ощущал, как это будет, когда он повалит ее на землю.

Но дорога была тяжелой; песок и камни подавались под ногой. Он упал плашмя, лицом в полевую горчицу, свежо и остро пахшую дождем и солнцем. Он перевернулся на спину и посмотрел в небо. Физические усилия остудили его пыл — но не совсем, и по телу пробегали приятные токи. Он ощущал довольство и облегчение, почти счастье.

Где-то выше на холме запела птица. Он прислушался. Сначала ее мягкий тихий голос звучал как капли, падающие в какую-то полость, может быть — на дно серебряного кувшина, потом — как арфа, по струнам которой тихо проводили палочкой. Он лежал неподвижно и слушал.

Когда птица смолкла, он постарался выбросить Фей из головы и начал думать о своих этюдах к картине пожара в Лос-Анджелесе. Тод хотел изобразить горящий город в полдень, чтобы огню пришлось состязаться с солнцем пустыни и он казался не таким страшным — скорее яркими флагами, развевающимися в окнах и на крышах, чем истребительной стихией. Ему хотелось, чтобы у города при пожаре был праздничный вид, чтобы он выглядел почти радостным. А поджигать его должна была толпа курортников.