Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Демин подосадовал немного: нехорошо получается, умер Лапшин, а я о чем думаю… Да и какое, скажите, дело мне до лапшинского наследства и наследников. Непонятно. Но воспротивиться таким неглавным и даже мелким мыслям Демин почему-то не смог и потому решил: пусть текут пока что, как им течется. И они продолжали течь, «как им течется», — своевольно и беспорядочно, и поплыла по мелководью несуразная всякая всячина… Вслед за читинской старушкой выплыло что-то уже и вовсе непонятное, неизвестно из какой пьесы взявшаяся, а так, в повседневной жизни, неслыханная фраза «выморочное имущество». Господи, что за чепушина такая, пожал плечами Демин, но вслед за этой тут же всплыла другая чепушина: черный бархат, огромные полотнища того самого черного бархата, который с незапамятных времен хранится на театральном складе специально для таких вот печальных событий. Для Лапшина, конечно, могли бы раскошелиться и придумать что-нибудь пооригинальнее… Что-нибудь более современное. Но кто об этом подумает, кто позаботится? И кто станет спорить из-за этого с Мигуновым. Он упрям, как осел, закоренелый пошляк и бездарный маляр Мигунов, незаконно именующий себя художником, и что ему ни скажешь, он все равно извлечет со склада тот плешивый, траченный молью, воняющий нафталином, плесенью и почему-то рыбьим жиром бархат.
Нетрудно было вообразить, как будет выглядеть такая постыдная декорация в траурном зале, и Демин, морщась, подумал: «Ну и картинка», и тут же снова упрекнул себя: «Пустяковая все же картинка!.. Не о том думаешь, Демин, не о том». Но думать о том, то есть о смерти, Демину было и непривычно и нестерпимо.
А вот мысли о черном бархате — хоть бы он сгорел как-нибудь или сгнил поскорее, черт его побери, — так или иначе входят в круг привычных, повседневных мыслей Демина. Ибо сколько ни фыркай, как ни чертыхайся — это театр. Да, театр. И не только потому, что черный этот бархат театру принадлежит и на театральном складе хранится, а прежде всего потому, что даже в нынешнем печальном предназначении своем он есть порождение театра. И только театра. Ну, а обо всем, что касается театра, Демин думает, можно сказать, всегда, хотя нередко, в дурном настроении, ворчит, что ему до смерти надоел и самый театр, и «даже его окрестности» и что он больше и думать о нем не желает.
Пустые слова, конечно, как же так не думать о театре? Это ведь жизнь Демина. Да, почти вся жизнь, ибо все остальное в ней с театром связано.
Ну а если еще можно как-то ухитриться не думать какое-то время о смерти, то не думать о жизни, вероятно, невозможно. Хочешь не хочешь, волей-неволей о ней думаешь… Вот попробуй не думай о Мигунове, когда он у тебя в печенках и селезенках сидит…
Тут Демин вспомнил, что как раз сегодня собирался наконец после репетиции поговорить с Мигуновым по поводу одного будущего своего спектакля. Теперь этот разговор, о котором Демин заранее знал, что он будет крайне неприятным, так как с бездарным Мигуновым совершенно невозможно столковаться, придется отложить, да и саму репетицию придется отменить. Какая уж сегодня репетиция! Впрочем, урона от этого никакого не будет: репетицию сегодняшнюю Демин назначил для того, чтобы ввести в старый свой спектакль двух новых исполнителей. Рвутся молодые на большие роли. Да ничего, подождут еще немного, не прокиснут. Но сегодня, в три, должна состояться и другая репетиция — назначенная Лапшиным репетиция «Ревизора». И вот, что ее тоже отменят, это уже плохо. Это почти катастрофа, потому что до премьеры осталось всего двенадцать дней. Только двенадцать, вместе с выходными.
Неужели Лапшин чувствовал, что «Ревизор» его последняя работа? Выходит, что предчувствовал. Он все в нее вложил, все, что накопил за многие годы, и спектакль рождался отличный — это в театре уже все признали, даже самые унылые критиканы. Рождался, но еще не родился, и, как заявил вчера на худсовете сам Лапшин, спектакль еще надо «стругать и стругать, дотягивать и подтягивать». Если сам Лапшин сказал «надо», значит, надо — Лапшин в таких случаях не ошибался. «Но кто теперь это сделает? Кто?» — «Как кто? Ты». — «Я?» — усомнился Демин, не ожидавший такого зигзага мысли. «Да, ты, Михаил Григорьевич, кто ж еще!» — «Ну, если больше некому… тогда действительно я», — согласился Демин и вздохнул. Кто-кто, а он-то знает, что такое предпремьерные хлопоты. Была бы еще своя, так сказать, кровная премьера, а то ведь чужая — и тут мысль Демина совершила поистине удивительный зигзаг: «Чужая, говоришь? А ведь уже не чужая! Запомни, Демин… Отныне нет для тебя в этом театре чужих премьер. Отныне, ты понял, Демин, отныне».
Это была потрясающая мысль, и Демин в какой-то миг застыл, пораженный ею, а затем невольно потянулся к телефону, словно хотел кого-то спросить «да?», но тут же понял, что подтверждений, собственно говоря, уже никаких не требуется. И так все ясно. Разве не ясно теперь, почему сверхделовой человек Селихов вдруг стал умолять Демина поберечь себя. И разве не ясно, почему Селихов сказал: «Я вам первому звоню». Умница Селихов, сразу сообразил «кто есть кто», а такая сообразительность чего-то да стоит в его деловом мире. А я, как видно, неисправимый лопух. Впрочем, не надо так преувеличивать таланты Селихова, тут даже мало-мальски толковый человек сообразит, что после Лапшина никому, вот именно никому, кроме Демина, не быть Главным. Претенденты, конечно, есть, как не быть претендентам, но какие… Аркадий Логинов, безусловно, способный паренек, очень даже способный и, как нынче говорят, перспективный, да только режиссер он без году неделя, институтское молоко, можно сказать, пока не обсохло у него на губах, и те несколько спектаклей, что он поставил за три года самостоятельной жизни, еще не дают этому лейтенанту от искусства права на генеральские погоны…
Что думает об этом сам Аркадий, конечно, неизвестно, но надо полагать, что паренек одарен не только художественным талантом, но и трезвым умом и, значит, поймет, что с Деминым ему сейчас тягаться не следует — рановато. Ну, а с Адой Сергеевной Демин и сам не стал бы тягаться. Ада Синицына — талантливый режиссер и достойнейший
