Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

чем тут воля, Демин, опомнись! Умер Лапшин, понимаешь, умер он, и хорошо еще, что ты чист перед ним, чист, как стеклышко. И слезы те, что ты пролил, узнав о смерти Лапшина, чисты — они пролились прежде, чем ты осознал, что произошло в связи с его смертью в твоей собственной жизни.

А произошла в ней коренная перемена, дорогой товарищ Демин! Произошел переворот! Катаклизм!».

II

В такую рань Демин уже давно из дома не выходил, такого погожего весеннего утра давным-давно не видел — в городе, в большом современном городе можно по-настоящему почувствовать весну только вот в такие утренние часы. Попозже она уже не та, днем краски ее быстро блекнут и ароматы почти не ощутимы.

«Нехорошо живу — обкрадываю самого себя, — подумал Демин и тут же принял решение: — Теперь буду вставать рано». Если учесть многолетние привычки Демина — решение, скажем прямо, неожиданное, но в это утро все было неожиданным… Неожиданно выскочила из-за угла «Волга» с зеленым огоньком, и Демин неожиданно для себя остановил ее, подняв руку.

Обычно он шагал почти два квартала до троллейбусной остановки, а когда троллейбус его почему-то не устраивал, отмахивал еще один длиннющий квартал до стоянки такси.

Обычно, прежде чем сесть в машину, он, приоткрыв дверцу, спрашивал таксиста: «Повезете?», а тут сразу плюхнулся на сиденье и велел: «Поехали!».

Вполне возможно, что все это было следствием внезапной перемены в жизни Демина. Известно ведь: изменяется жизнь человека и соответственно изменяется сам человек. Но и то возможно, что Демин пока никак не изменился, а просто чуть-чуть вышел из рамок обычного, поскольку навалились на него вдруг необычные заботы. И не какие-нибудь пустяковые, мелочные, не о личной своей «бубочке», а крупные, масштабные — обо всем театре, вот так сразу, обо всем театре в целом, со всеми его потрохами.

Шутка ли — впервые обо всем…

Впервые он оглядел хозяйским взглядом все хозяйство. Ну что ж, жаловаться грех, Лапшин оставил его в относительном порядке. При жизни Лапшина порядок этот, в общем, устраивал Демина… В общем — так как кое-что раздражало и даже возмущало. Правда, вслух об этом Демин не говорил. Зачем? Порядок был заведен Лапшиным, а Главному, как известно, принадлежит законное право устанавливать такой порядок, какой он считает полезным для дела.

Ну а на законное право Главного Демин никогда не посягал.

Но отныне… Какой же теперь может быть лапшинский порядок, если самого Лапшина уже нет. Теперь нужно, для дела нужно, иначе все быстренько развалится, незамедлительно установить другой порядок. И это будет — да ты не смущайся, Демин, хватит тебе смущаться — раз уж так сложились обстоятельства, это будет деминский порядок.

А вот каким он сейчас должен быть (сейчас, а не в давних наивных и, к счастью, полузабытых мечтаниях. Уже не в мечтаниях, черт побери, уже), этого Демин пока не знает. Но ничего, ничего, не боги горшки лепят, только торопиться не следует, тут сгоряча ничего делать нельзя, потом не переделаешь. Однако и сейчас уже кое-что, и немаловажное, ясно Демину — ясно, с чего надо начинать: первым делом он освободит театр от балласта. А его, этого балласта, черт знает сколько набралось за годы лапшинского правления. Неужели Лапшин не понимал, как это плохо для театра? Скорее всего понимал, но говорить с ним об этом было невозможно. Пробовали. Демин пробовал. И другие. И ничего не вышло.

Иногда Лапшин отшучивался: «Техническая малограмотность, товарищи, — смеялся он. — Балласт необходим для остойчивости корабля. Выбросим балласт и тут же опрокинемся».

Но чаще Лапшин дрался. Свирепо дрался за этот самый балласт. Демин не раз был свидетелем таких драк, а в одной даже принял некоторое участие. Произошло это в директорском кабинете, куда Демин зашел по неотложному делу, а там уже был Селихов, у которого все дела «сверхсрочные» и все всегда «горит», и Михаил Григорьевич, чтобы не мешать Селихову, сел в сторонке. Но тут вошел Лапшин и помешал. Ну что ж, он Главный — ему можно.

— Извините, — сказал Лапшин, — я на минутку. Мне только что сообщили, будто Матушкина начали оформлять на пенсию. Я не поверил. Это невозможно.

— Все возможно, — сказал директор.

— Давно пора, — сказал Селихов.

— И товарищ директор тоже думает, что пора? — спросил Лапшин.

— Именно я так думаю. В первую очередь я. Это я распорядился оформлять, — сказал директор.

— Значит, вы находите, что пора? — спросил Лапшин.

— Да, считаю, что пора, — сказал директор и принялся терпеливо и спокойно разъяснять Лапшину, почему пора, то есть разъяснять то, что в театре, да и не только в театре, и так все знали. Все, кроме самого Матушкина, которому это простительно, и вот, оказывается, Главного.

Первая часть разъяснительной речи директора была, так сказать, мемуарной: директор поведал о том времени, когда он сам был безусым юнцом и «зайцем» пробирался — где школяру взять деньги на билеты — на галерку, чтобы насладиться игрой любимого артиста Елизара Матушкина. Он громко когда-то, лет сорок тому назад, начинал здесь, в этом старинном театре, свою артистическую карьеру, Елизар Матушкин. Можно сказать, блистательно начинал. Не каждому, даже очень талантливому, артисту выпадает такой шумный успех уже в самом начале пути. Но успех этот длился, к сожалению, недолго, и Матушкин не успел получить причитающиеся ему блага и почести — звания, премии и другие знаки отличия.

— Ему даже ставку приличную не успели тогда установить, — вздохнув, сказал директор. — Ну, а потом, извините, уже не за что стало повышать Елизару Матушкину ставку, не за что стало награждать… Что-то случилось с этим ярким артистом — стал он повторяться, робеть, блекнуть стал… Были, разумеется, на то причины, без серьезных причин такое не случается. Но, опять-таки, извините, — директор развел руками, — научного анализа дать не могу, наука до этого не дошла, а что лично я думаю по этому поводу, никому не интересно. Ну, а сам Матушкин, как это нередко бывает и с другими, думал тогда, что во всем здешняя публика виновата: «зажралась, закапризничала, устала от меня… ну и я от нее устал». Короче говоря, снялся с якоря Матушкин, — тогда драматические артисты еще любили кочевать и легко снимались с якоря — и пошел колесить по России. А мы, почитатели Матушкина, конечно, с трепетом прислушиваемся: может; опять загремит где-нибудь его имя.

Не загремело.

За ним следом, понимаете, тишина ползла. Полнейшая тишина, — сказал директор. — На уровне забвения.

Вернулся Матушкин через восемь лет, я уже тогда заместителем работал, и