Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

Что ж, тут все верно, и Демин ничего не собирался оспаривать. Но Задорожный хотел сказать и то, что этому году призыва пришла пора увольняться в бессрочный или, проще говоря, — пришла пора убираться из жизни… А вот тут уж извините — с этим Демин никак согласиться не хочет и не может. Особенно сейчас не может и не хочет согласиться, сейчас, когда он впервые в своей жизни обрел действительную, не придуманную возможность летать, а не… Впрочем, он и до сих пор не ползал, ходил себе нормально, но что правда, то правда — не летал…

Демин покривил губы, не любил он все эти прилипчивые «взлеты и полеты» из расхожего лексикона плохих поэтов, но какое это имеет сейчас значение… Сейчас важно не дрогнуть. И Демин не дрогнет. Демин убежден, что снаряд (от артиллерийской этой терминологии, тоже, видно, не отвяжешься), поразивший Лапшина, был случайный, залетный снаряд, сами артиллеристы, насколько Демину известно, частенько говорят о каких-то перелетах и недолетах, так что будем считать, что в нашем случае тоже был перелет: целили в один квадрат — попали в другой. Бывает. И нечего панику разводить!.. Ведь и по медицинской статистике, — а статистика беспристрастная, а потому и великая наука — выходит, что нашему году призыва служить еще не менее двадцати годков. Не менее! И раз уж так сложились обстоятельства, он, Демин, собирается эти двадцать лет прожить с «шиком и блеском» — горы передвигать и реки поворачивать вспять. Тем более, что силы у Демина накопились за многие годы немалые — неизрасходованные силы. И здоровьем судьба наделила Демина превосходным: никогда он ничем не болел и постарается еще долго, до самой смерти, не болеть.

Вот так, гражданин управдом, и хватит вам наводить тоску на людей! Займитесь лучше весенне-летним ремонтом. Должно быть, текут крыши? А? Конечно, текут, у таких вот краснокожих пессимистов они всегда худые…

Демин был не прочь высказать все это Задорожному вслух, но… рядом покойник, да и за что в общем-то обижать незнакомого человека… Бог с ним!

— Извините! — сказал собеседникам Демин и вышел в соседнюю комнату — довольно ему все-таки слушать, как нудят и вздыхают здоровенные мужики. Надоело. Интересно все ж, от кого это в театре пошли разговорчики, будто квартира Лапшина обставлена какой-то потрясающей старинной мебелью. Ну и трепачи! Демин увидел в этой большой комнате мебель, правда, красивую, но вполне современную, и только стоящие в углу часы в высоком, с целую башню, футляре были явно из иной эпохи. На вид они были самые что ни на есть старинные, а точнее — просто старые, но шли они, как показалось Демину, что-то уж слишком бойко, и голосок у этих древних часов, когда они тик-такали, звучал довольно громко, вовсе не по-стариковски.

Демин присел к письменному столу, на котором лежали какие-то исписанные крупным и довольно корявым лапшинским почерком бумаги, но читать ничего, конечно, не стал — еще этого недоставало — а только придвинул к себе фотографию, вставленную в простую, даже не полированную деревянную рамку. Это был портрет Евгении Николаевны Рыбаковой. Интересный портрет. Такой, ну точно такой, Демин видел Евгению Николаевну за час, да нет, пожалуй, даже минут за двадцать до ее смерти — бедная женщина погибла в дорожной катастрофе: самосвал врезался в троллейбус, а Рыбакова сидела как раз с той стороны, в которую он врезался. И вот за несколько минут перед тем, как Евгения Николаевна села в тот обреченный троллейбус, Демин и увидел ее на остановке. Они и в театре, встречаясь ежедневно, разговаривали нечасто и только по делу, конечно, — о чем еще они могли говорить, — и уж никак не собирался Демин разговаривать с Рыбаковой там, на остановке, где у каждого свой номер троллейбуса, свой маршрут, но Рыбакова сама первая заговорила: «Ты что так похудел, Миша?» — «Страдаю». — «Влюбился?» — «Страдаю от бездарности нашей буфетчицы». — «А я страдаю от этого слова, Миша… У нас в театре только и слышишь: бездарная, бездарный… Жестокое, высокомерное слово. Разве нельзя без него?» — «Пожалуй, нельзя… не обойдешься». — «Чушь! Прекрасно обходятся. Мой покойный отец был токарем. И, говорят, очень хорошим токарем — о его мастерстве в газетах не раз писали. Но я не слышала, чтобы отец сказал о другом токаре — бездарный». — «Занятно! И он никогда не ругал плохих токарей?» — «Иногда ругал, но знаешь как: лентяй, растяпа. А чаще всего, когда работа человека ему не нравилась, он говорил: человек не на своем месте. Отец считал, что человеку никогда не поздно и вовсе не стыдно переменить профессию».

Демин рассмеялся: «Ты в театре с такими речами не выступай — прибьют». — «Считаешь, что неправильно?» — «Все правильно, уважаемый коллега. Отец твой прав, и ты права. И все-таки буфетчица наша дрянь: она бездарна и к тому же фантастически ленива». — «Да, энтузиасткой нашу Настю не назовешь», — согласилась Евгения Николаевна. «Обтекаемо выражаетесь, уважаемая. Тут все проще: таких вредных баб, как эта Настя, надо травить мышьяком». — «Зачем же так сильно, Миша. Просто откажись от ее услуг, и все дело». — «Легко сказать — откажись. А кто меня будет завтраками кормить?» — «Женись». — «Побойся бога, Рыбакова! Жениться только ради того, чтобы жена готовила мне завтрак? Фу!» — «А что в этом плохого? Я, например, с удовольствием готовлю моему мужу завтрак, с удовольствием». — «И ты, я замечаю, с удовольствием произносишь эти слова: мой муж». — «С превеликим», — подтвердила Рыбакова.

Подошел троллейбус.

«Твой?» — спросил Демин.

«Мой. Ну будь здоров, Миша. И не худей так — тебе это не к лицу», — сказала Рыбакова и улыбнулась ему. Вот точно так улыбнулась, как улыбается сейчас с фотографии. Господи, почему я никогда не замечал, как красит такая улыбка ее некрасивое лицо? Некрасивое? Ну нет. Рыбакова была некрасивой до замужества, это верно, но в замужестве расцвела, помолодела, стала похожа на девочку-подростка, какой ее и запечатлел фотообъектив. Ну, это общеизвестно: некрасивые женщины просто некрасивы, а некрасивые девочки-подростки некрасивы трогательно и потому нередко просто прелестны.

Демин чуть повернул портрет. Хороша! И так хороша и этак. Смотри-ка, что сделал с безнадежной, казалось бы, дурнушкой счастливый брак! А Зоя, моя бывшая жена, чудовищно красива, а счастья ей бог не дал. Это Зоя сама сказала, что счастья ей бог не дал, а Демина такая жалоба ее лишь рассмешила. «Не смейся, Миша, я действительно несчастная», — серьезно, очень даже серьезно сказала