Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

«…Мы окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседа, ни книги.

Погода ужасная. Я провожу мое время в том, что мараю бумагу и злюсь…»

«…Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск. Дело в том, что для друга семь верст – не крюк; а ехать прямо в Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? московского!). Вот, поистине плохие шутки. Je ris jaune [120] , как говорят пуасардки…»

Желая выехать из Болдина, дядя за два дня до предполагаемой, но несостоявшейся поездки жаловался и Прасковье Александровне Осиповой, говоря, что «по случаю проклятой холеры он не может добраться до Москвы, как желает, так как его оцепляют со всех сторон карантины, и Бог знает сколько месяцев употребит на проезд 500 верст, которые, в обыкновенное время, проезжал в сорок восемь часов».

Нашествие холеры, расстроившее поездку Пушкина и приковавшее его к Болдину до декабря, дало ему возможность проявить в полном блеске свой гений и подарить русскую литературу и общество многими замечательными произведениями.

– Брат Александр, – заметила мне однажды мать, – будучи суеверным, не лишен был и мнительности, а потому, в сущности, совсем не легко относился к эпидемии, вызвавшей самые строгие правительственные меры. Напротив того, он обращал на нее серьезное внимание, стараясь избегать излишеств в пище, о чем и говорил мне при свидании в следующем году.

Здесь будет кстати сделать, со слов моей матери, небольшой комментарий к «Летописи села Горохина», написанной Пушкиным также во время его невольного заключения в Болдине.

При свидании с сестрою, по возвращении своем в Петербург, Александр Сергеевич сказал ей, что помещенное в «Летописи села Горохина» стихотворение мифического лица Архипа Лысого идет как нельзя лучше к беспечности и непрактичности в сельском хозяйстве Сергея Львовича. Вот эти стихи:

Ко боярскому двору

Аким староста идет.

Бирки в пазухи несет,

Боярину подает.

А боярин смотрит,

Ничего не смыслит.

«Ах ты, староста Аким!

Обокрал бояр кругом,

Село по миру пустил,

Старостиху подарил»…

На вопрос матери, почему дядя не хотел подписать своего настоящего имени под прелестными повестями «Станционный смотритель», «Метель» и «Гробовщик», а приписал их небывалому «Белкину», Пушкин отвечал, что он так поступил, не желая подвергаться лаянью газетных шавок, что подтверждается и в одном из писем его к Плетневу. Наконец, относительно сочиненной Пушкиным в Болдине же «Родословной» Ольга Сергеевна заметила брату, что он напрасно потратил столько поэзии, так как вызвавшая ее ничтожная статья редактора «Северной пчелы», напечатанная в угоду личному недоброжелателю Пушкина (графу Уварову), не стоит торжественной выставки галереи предков, а «Родословная» вооружит только против дяди семейства М – х, Р – х, С – х, К – х и других лиц, родичей которых Александр Сергеевич затронул.

Предсказание Ольги Сергеевны сбылось, и, как впоследствии выразился князь Петр Андреевич Вяземский, «распространение этих стихов («Родословной») вооружило против Пушкина многих озлобленных врагов, и более всего вооружило против поэта, незадолго до его кончины, целую массу влиятельных семейств в Петербурге».

Задерживаемый обстоятельствами в деревне, Пушкин два раза пытался выехать оттуда, но принужден был, вследствие принятых против распространения эпидемии мер, всякий раз возвращаться назад; в ноябре же был задержан в Платовском карантине, почему приехал в Москву не раньше первых чисел декабря.

Глава XXIV

Осенью того же 1830 года отец мой, по выздоровлении, вновь принялся за служебные занятия и литературные труды, стараясь выйти, во что бы ни стало, из стеснительного материального положения. Надежды его на скорое получение консульского места в Греции не осуществились, вследствие неблаговоления начальника Азиатского департамента Родофиникина, о чем я уже говорил в первых главах моей хроники. Не осуществилось и намерение отца получить подобное же место в Северо-Американских Штатах, и он продолжал биться как рыба об лед.

17 (29) ноября 1830 года вспыхнуло польское восстание, начавшееся, как известно, избиением многих русских в Варшаве. Подробные сведения о кровавых событиях этого дня дошли до Петербурга не скоро, за недостатком удобных средств сообщения. Мои родители ничего еще не знали, когда их неожиданно, поздно вечером, посетил большой приятель отца, Марков, товарищ по службе и музыкальному искусству – гитарист. Явился Марков очень встревоженный и показал полученное от знакомого письмо, извещавшее о насильственной смерти общего их друга, генерала Жандра.

Отец и мать, знавшие очень хорошо покойного Жандра, были поражены и его смертию, и всем происходившим в Варшаве.

Прочитав письмо знакомого, Марков сказал, что, по всей вероятности, мятежи придется подавить силою, а затем завести в Царстве Польском совершенно другой административный порядок, следовательно, потребуются уже не польские, а наши русские правительственные деятели.

– Вот где бы тебе послужить недурно, Николай Иванович, – заключил Марков.

Эти слова Маркова отец принял к сведению и воспользовался его дружеским советом.

1831 год решил участь и дяди моего, и отца: Александр Сергеевич, в феврале, связал судьбу с избранной им спутницей недолговременного, но дорогого – для каждого русского – земного бытия, а Николай Иванович, в том же феврале, выехал на новую для него деятельность, в Привислянский край, где и остался, сверх ожидания, на целых сорок лет.

И для моего дяди, и для моих родителей 1831 год начался как нельзя печальнее: 14 января общий друг их, барон Антон Антонович Дельвиг, перешел в вечность, вследствие сильной простуды. Болезнь в скором времени приняла такой оборот, что не осталось никакого сомнения в злополучном ее исходе. Последнее время Антона Антоновича волновали неприятности с цензурою, обратившею особенное внимание на его «Литературную газету», после появления статьи Александра Сергеевича «О выходках против литературной аристократии»; в особенности же неприятно подействовал на Дельвига сделанный ему строгий выговор за четверостишие Делявиня «на памятник жертвам июльских дней» – четверостишие, о котором Пушкин в письме к Плетневу, еще до кончины Дельвига, отозвался, как о сущей безделице, называя ее «конфектным билетцем».

Полагают, что эти неприятности и были, отчасти, причиной болезни, но, по уверению моего отца, Дельвиг обладал крепкими нервами, а перед болезнью, последовавшей, как я сказал выше, от простуды, он виделся очень часто с моими родителями, всегда был весел и шутил по-прежнему.