Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

Дмитрий Наркисович разбирал бумаги и обдумывал план обхода редакций. Недавно «Русская мысль» опубликовала его рассказ «Из уральской старины» о нравах крепостного Урала, о судьбе крепостных артистов, о редком распутстве местных набобов, коими они в свою пору славились, отчего даже у столичных сановных старичков загорались глаза.

Следовательно, первый визит — в «Русскую мысль», чтобы ближе сойтись с редактором Гольцевым. Журнал и редактор были знамениты, имели «направление», которое из Екатеринбурга верно не ухватишь. Поэтому, чтобы не оказаться в положении, как любили говаривать уральцы, в угол рожей, Мамин первые дни провел в Румянцевской библиотеке — благо, что до нее пешком близко. Он отобрал книжки журнала разных лет, где помещались главные, программные статьи, в том числе и Виктора Александровича Гольцева. Последний возглавил журнал недавно, а до него был Лавров, придавший «Русской мысли» со дня основания заметный народнический и славянофильский характер.

Вот первая гольцевская программная статья 1882 года. «Первое место во внутреннем обозрении «Русской мысли», — писал автор, — отведено народу, с его стремлениями, с его горькою нуждою, с его ужасающим невежеством. Стоя на народной почве, мы далеки от мысли преклоняться перед всем народным без исключения, с национальными недостатками нельзя примириться, бороться с ними лежит на обязанности публициста и каждого образованного человека. Но, конечно, только отрицательной деятельности недостаточно. Надо будить уснувшие («Когда уснули-то?» — сердито про себя спросил Мамин) силы земли, родившие Ермака, Ломоносова, Шевченко, надо поднять в русском народе уважение к личности, поглощенной теперь косною средою («Себя, что ли, жалеет?» — снова сердито вопросил Дмитрий Наркисович). Защищая общину, «Р. М.» будет стоять за ее постепенное превращение в свободный союз на основе общинного землевладения; выдвигая вперед артельное начало, наше издание выше всего поставит честный личный труд[16]. Неустанною тяжелой работой русского мужика создано великое государство, стянуты под единую верховную власть сотни тысяч квадратных миль («Почему не лье?» — съязвил Мамин). Пора государству поработать на мужика. А для этого власти необходимо опереться на здоровые силы русской интеллигенции. Между последнею и народом нет и не может быть разрыва…

«Крестьянский мир» и промысловая артель работают в своей узкой, правда, области гораздо правильнее и целесообразнее, чем русские образованные люди. Но земство идет, что бы там ни говорили враги этого учреждения, быстрыми шагами вперед».

В другой статье, с достоинством возражая знаменитой работе Г. Юзова-Коблица «Основы народничества», Гольцев высказался совершенно откровенно: «Народ не есть только одно теперь действующее поколение. Народная правда, как совокупность существующих взглядов и мнений большинства населения, не есть критерий истины, доброго и прекрасного. Свободу совести, свободу выражения мысли мы не принесем в жертву ни в каком случае, ни для народа, ни для власти, потому что это значило бы принести в жертву самую мысль, самую совесть. Рабское подчинение народной правде, т. е. мнению большинства в настоящее время, было бы ничем не объясняемою изменою «народу» в широком и единственно правильном смысле этого слова». («Чужую кровлю кроешь, а своя каплет», — с усмешкой заключил Мамин.)

Мамин давно мог догадаться, что у русского литератора бывают приступы раздражения и неприязни к собственному народу, когда в какую-то роковую проклятую минуту он заглянет в страшный, бездонный провал, где шевеление темного и смрадного — и больше ничего. Он твердо помнил горчайшие слова Глеба Ивановича Успенского, когда тот в семидесятые годы жил в самарской деревне: «Я здесь, — признавался он, — в течение полутора года не знал ни дня, ни ночи покоя. Тогда меня ругали за то, что я не люблю народ. Я писал о том, какая он свинья, потому что он действительно творил преподлейшие вещи».

Мамин сам вспомнил, как в «Сергее Привалове» дал отвратительную картину Гарчиков. Он писал, что, если бы это селение строили иностранцы, они непременно вывели избы фасадом к реке и у каждого домика разбили фруктовый садик. А так как Гарчики строили русские мужики, то они прежде всего вырубали на берегу все, до последнего кустика, а избы ставили так, что как раз со стороны реки разбивался огород, здесь же находилась и скотина. «В хозяйственном отношении, может, это и удобнее — бабам в огород таскать воду близко, да и скотине дорога на водопой короткая. Вышел в огород — тут тебе и вода, хоть топись. Но, видимо, в гигиенических целях село обнесли валом из навоза, так что все миазмы при всех ветрах шли прямо на деревню».

Потом это место Мамин вычеркнул — не главным в жизни показались гарчиковские благоустройства. Да и то подумать, сколько сваливается на голову русского народа умных пожеланий и рекомендаций — что ж, и все их исполнять? Нет, пусть текут чистые умные мысли мимо, а мы на них со стороны посмотрим. Авось!

Мамину вспомнились слова Щедрина, что народ «верует в три вещи: в свой труд, в творчество природы и в то, что жизнь не есть озорство».

…В большой приемной «Русской мысли» Дмитрия Наркисовича встретил высокий, растрепанный господин, назвавшийся секретарем редакции Ремизовым. Как только Мамин представился, сей господин без промедления ввел его в кабинет редактора. Несколько молодых людей свободно расхаживали у огромного стола с листами корректур, два важных профессорского вида посетителя сидели в глубоких креслах и о чем-то негромко переговаривались. В сторонке у окна — некто низенький, худенький, плешивый и бородатый. Узнал — это Златовратский.

Хозяин кабинета коротко представил гостя и продолжил ораторствовать.

Гольцев, немного старше Мамина, с темными волосами и глазами, в замасленной визитке чрезвычайно походил на милейшего человека, екатеринбургского отца Николая Диомидовского — и этим больше понравился уральцу, чем его статьи.

Обсуждали ссылку Станюковича с семьей в Томск, возвращение с Кавказа после лечения Глеба Ивановича Успенского, выход первой книжки нового петербургского журнала «Северный вестник».

Обговорив «злобу дня», стали мало-помалу расходиться. Златовратский на прощание просил сделать милость навещать его запросто, благо от Тверского бульвара до Большой Спасской идти недалеко.

Когда они остались одни, Дмитрий Наркисович предложил Гольцеву два своих рассказа — «Осип Иванович» и «Поправка доктора Осокина» — и признался, что сейчас дописывает роман о нравах городской улицы, которая распоряжается жизнью, душой и умом современного обывателя. Гольцев заверил, что с рассказами мигом ознакомится, а роман готов принимать частями.

— Скоро у нас начинаются «четверги» в татарском ресторане. Так мы вас, Дмитрий Наркисович, милости просим непременно бывать на них.

На этом и расстались. На улице Мамин жадно раскурил трубку и только потом обратил внимание, что все кругом