Невеста - Карина Демина

— А… — В горле пересохло, я облизала губы. — А о чем разговаривать?

— О чем ты хочешь.

Рубашка сползала сверху, а его рука каким-то чудом забралась под нее снизу.

— А… — Мысли в голове вертелись самые идиотские. И вопрос родился такой же. — А… ты уверен, что…

Оден сосредоточенно вырисовывал на моем животе спирали, с каждым витком подымаясь выше.

— Что? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Что у тебя получится? Ну после всего и… и ты еще болен, и…

Спираль оборвалась на половине витка.

— Эйо, — вот в уши мне дышать совсем не нужно, они и так горячие, словно я полдня на солнцепеке пролежала, — радость моя, никогда не задавай мужчине таких вопросов.

Почему? Может, вообще эта затея бесперспективная, а я тут маюсь.

Ну или не совсем чтобы маюсь…

— В лучшем случае на тебя обидятся. В худшем — потянет немедленно доказать обратное. Кстати, одно другого не исключает.

Не надо доказательств! Я на слово поверю!

— Я не хотела тебя обидеть.

— Знаю. Ты просто боишься.

Оден убрал руки, и я испытала неожиданное разочарование, но говорить, чтобы вернул на прежнее место, было как-то неудобно.

— Страх — это нормально. И после всего, что с тобой было, сильный страх — тоже нормально. Это только глупцы никогда ничего не боятся…

— А ты боялся?

Оден лег и потянул меня за собой. Пожалуй, я не имела ничего против.

Просто лежать.

Тепло. Уютно. Надежно. Если еще голову на плече устроить, то и вовсе замечательно.

— Конечно. Сначала боялся умереть во сне. Мама так ушла. Накануне вечером еще играла… она у нас чудесно играла на клавесине. И пожелала спокойной ночи. А утром отец сказал, что она умерла. Во сне.

Он не лгал, я чувствовала это. И, устроившись под его рукой, не мешала рассказу.

— Я потом долго не мог заставить себя в кровать лечь. И вообще заснуть. Все казалось, что умру. Усну и не проснусь. Мне стыдно было рассказывать об этом отцу, он бы не понял.

— И что ты делал?

— Забирался в постель к брату. Почему-то казалось, что если он рядом, то со мной ничего не случится. И видишь, не случилось.

В Гримхольде, полагаю, брата не было.

— Потом, уже в школе, страх прошел сам собой. Там за счастье было до кровати добраться и уснуть раньше, чем кто-то начнет храпеть… или разговаривать во сне… или не во сне. Подъем в шесть утра, умывальника всего два, а нас — две дюжины. Кто встал раньше, тот добрался до воды. Кто не добрался, тот к завтраку опоздал… кто опоздал, тот ждет обеда. Как-то быстро стало не до страхов.

Мама время от времени заговаривала о том, что домашнее образование неспособно заменить приличный пансион, где меня бы научили тому, что следует знать и уметь девушке.

— Потом я боялся Каменного лога. Слышал рассказы, хотя в школе запрещалось говорить о нем. Но разве кто способен заткнуть подросткам рты? В дортуаре по ночам обсуждали, чувствует ли боль тот, кто сгорает заживо. И долго ли он проживет.

Я больше не задаю вопросов, но Оден сам отвечает:

— Чувствует. И живет долго. Мы вообще живучие… Еще боялся за брата, когда он ушел. Виттар очень мягкий, ранимый и впечатлительный. Но он вернулся… Страхов много, Эйо. Вопрос лишь в том, что им противопоставить.

— Я не хочу бояться.

Высвободив руку, дотягиваюсь до его щеки. От родинки к родинке, по спирали. Сворачивая и разворачивая, невзначай касаясь волос, которые отросли и стали жесткими, как проволока. А вот подшерсток все еще мягкий. Его приходится вычесывать мелким гребнем, иначе сбивается колтунами.

— Поцелуешь? — Оден жмурится.

Попробую.

Жаль, что гроз больше нет. В тот раз мне было куда проще решиться.

Альва.

Если бы и имелись сомнения, то сейчас исчезли бы.

У Одена всякие женщины были, и человеческие, довольно слабые, хрупкие; и вымески, отличавшиеся выносливостью и некоторой грубоватостью облика; и псицы, пусть и низшего рода. Случайные ли были встречи, для которых хорошо подходили королевские маскарады, или же связи, порой рождавшиеся из этих встреч, но редко длившиеся дольше недели-другой.

Были жены, которым надоели замужество и скука, вдовы, уставшие нести вечный траур в ожидании нового приговора райгрэ, и порой — почтеннейшие матери семейств, еще не старые, но уже утомленные собственной почтенностью.

Те, кто искал приключений. Впечатлений. Денег. Или помощи рода.

Так или иначе, но рядом всегда находилась женщина, которая желала бы разделить с Оденом постель, неважно, на какой срок. В Гримхольде в их числе попадались и альвы, но их Оден старательно избегал, не из брезгливости, но уж больно хрупкими они казались.

Одинаковыми.

Узкие лица с неестественно тонкими чертами, но непременно длинноносые. Глаза всех оттенков зеленого. Пухлые губы. Фигуры, лишенные всякой женственности.

Вправду ивовые прутья, одинаково гладкие и ровные со всех сторон.

У Одена вызывали отторжение и запах, и вид, и движения, плавные, текучие какие-то, словно сам воздух, окружавший альвинов, был иным, медвяно-плотным.

А вот к Эйо его влекло, и отнюдь не как к потенциальному источнику.

Воздержание сказывалось?

Вероятно. Последней его женщиной была вдова-полукровка. Невысокая и кряжистая, она обладала спокойным норовом, была молчалива и покорна. Оден не помнил ее лица, но помнил пышную грудь с синими веточками сосудов, мягкие складочки на боках и уютную округлость бедер.

Ему в принципе нравились такие женщины, было в них что-то успокаивающее.

А может, прав Виттар, говоря, что в каждой Оден видел ту первую, которая появилась в старом поместье с легкой отцовской руки.

В ней не было ни юности, ни особой красоты, но присутствовала некая тяжеловесная дородность, сперва показавшаяся отвратительной.

— Не нравлюсь? — Она ходила медленно, степенно, и широкие юбки колыхались, обнажая белесые щиколотки. — Погоди, еще неделька — и тебе все равно будет, кого завалить.

Он тогда плохо понимал, что с ним происходит.

А другие женщины, те, на которых Оден начал засматриваться, вдруг исчезли. Да и вовсе старый дом обезлюдел.

— Так оно безопасней. — Толстуха сама готовила и сама подавала еду, не давая себе труда озаботиться такой мелочью, как сервировка. Она и о салфетках порой забывала. — Мало ли, еще порвешь кого невзначай, потом сам жалеть станешь.

— А сама не боишься?

Ему хотелось задеть эту женщину. Напугать. Причинить ей боль. Но она рассмеялась, и голос был хриплым, прокуренным:

— Я с вашим братом обращаться умею. Да и крепкая. Выдержу.

Она не соврала.