О мире, которого больше нет - Исроэл-Иешуа Зингер

Во время одного из таких уроков, как раз на главе «Кол-гацломим»[407], отворилась дверь, и вошел Трейтл-мануфактурщик, высокий, худой человек, с причудливо раздвоенной черной бородой: один конец — длинный и кудрявый, а другой — короткий и гладкий. Трейтл-мануфактурщик сиял от радости и громко сказал:

— Мазл-тов, ребе!

— С чем вы меня поздравляете, реб Трейтл? — спросил его отец.

— Доктор Герцль[408] помер! — ответил реб Трейтл, прибавив к фамилии Герцля неприличную рифму.

Отец скривился от неприличного слова и пожелал узнать, о ком это говорит реб Трейтл.

— Кто такой доктор Герцль? — переспросил он.

— Один выкрест, который хотел выкрестить всех евреев, — разъяснил реб Трейтл, — да не успел.

— Хвала Всевышнему, — возблагодарил Бога мой отец и закончил стихом «ваавойд решоим рино»[409], то есть «когда погибают нечестивцы, должно петь…».

Как только реб Трейтл вышел, отец продолжил учить со мной «Авойде-зоро». После урока я побежал к богачу реб Иешуа, чтобы рассказать его внуку из местечка Лешно новость о докторе-выкресте, который хотел выкрестить всех евреев. Мальчик из Лешно стал клясть Трейтла последними словами.

— Доктор Герцль хотел вывести всех евреев в Землю Израиля, — сказал он мне. — Пойдем, покажу тебе его портрет.

В книжечке на святом языке, где были всякие рисунки, был изображен человек с непокрытой головой, но с большой красивой бородой. Ниже было написано его имя — «Д-р Герцль». Человек с бородой сразу же завоевал мое уважение и симпатию. Внук богача рассказал мне много интересного о докторе Герцле и даже научил меня песенке на святом языке, которая начиналась словами:

Хедер катан, цар вехамим, веаль гакира эш,

Шам гаребе эт талмидим море алеф-бейт…[410].

Хотя у песенки было мало общего с доктором Герцлем, я усмотрел между ними некую связь и с тех пор думал не переставая о человеке с красивой бородой, который хотел вывести евреев в Землю Израиля.

Вскоре другие фигуры встревожили мое и без того беспокойное детское воображение.

Как-то раз днем, когда козы дремали на улицах, а евреи — в своих лавках, на дороге поднялась пыль и из ее клубов показались несколько повозок, битком набитых странными людьми, появления которых никто не ожидал. Вид у них был городской: высокие, тесные воротнички, жесткие шляпы, бритые бороды, усы. Один из них играл на губной гармошке, у другого за пазухой было два голубя, выглядывавших из-за отворотов куртки. Двери и окна лавок и домов распахнулись, мужчины, женщины и дети высунули головы, удивленно таращась на загадочных господ. Еще сильнее было всеобщее удивление, когда эти господа начали заговаривать с женщинами и девушками по-еврейски.

— Шан вабел[411], поцелуйте меня, — говорили они на раскатистом варшавском идише.

Я, разумеется, сразу же оказался на улице вместе с другими мальчиками. Мы разглядывали весельчаков, которые обступили лавки, покупая папиросы и заигрывая с продавщицами.

— Глядите-ка, они евреи! — не верили мы своим глазам.

От слуг помещика мы узнали, что их хозяин привез этих людей из самой Варшавы, чтобы они расписали стены и потолки бесчисленных залов его дома. Они также подновят в костеле святые картинки, которые осыпались от старости. Все это время приезжие будут жить у «вельможи» на полном довольствии. Обыватели переглянулись. То, что эти евреи будут есть у помещика трефное, и более того — что они будут малевать «Йойзлов» в «тифле», вконец расстроило ленчинцев. В тот день они молча, понурив головы, шли в бесмедреш на минху-майрев и молились безрадостно.

С тех пор как в местечко приехали чужаки, мальчики стали прогуливать хедер. Я совсем забросил Гемору, часами околачивался возле помещичьего двора и сквозь щели высокой деревянной ограды наблюдал за чужаками и их работой. В шапках, сложенных из бумаги, в заляпанных краской штанах они ползали по лесам — и на стенах появлялись ручейки, мельницы, деревья, пастухи с дудочками, танцующие девушки с распущенными волосами. Разноцветные, причудливые, невиданные птицы вылетали из перепачканных краской рук и садились на своды. С детства я любил рисовать человечков. Я рисовал их мелом на стенах и пером на титульных листах книг, а зимой выцарапывал ногтем на заиндевевших стеклах. Из глины я лепил всевозможных болванчиков и зверей. Поэтому-то мне было глаз не отвести от людей, которые рисовали такую красоту. Они меня не прогоняли, а только весело подмигивали и смеялись.

— Эй, Иче-Маер, у тебя есть красивая сестренка?

Я смущался и краснел.

Пели чужаки так же слаженно, как работали. Песен они знали множество.

Тот, у которого были голуби за пазухой, поспевал всюду: критиковал, требовал переделать. Со своими голубями он не расставался ни на минуту: то они выглядывали у него из-за пазухи, то, когда ему нужно было освободить руки, сидели у него на плечах. Отцы отвешивали оплеухи мальчикам и девочкам, вертевшимся около чужаков, запирали детей дома, грозили геенной за то, что они подходят к выкрестам. Ничего не помогало. Как огонь привлекает мотыльков, хотя они могут опалить свои крылышки, так и приезжие привлекали детей. Папам и мамам оставалось только вздыхать и перешептываться.

Однажды жарким, ясным днем, когда солнце ушатами лило золото на крыши и деревья, нагрянул сохачевский начальник с целой командой вооруженных полицейских. Он шел впереди своей команды быстрым военным шагом. Полицейские держали в руках длинные шашки. За ними следовали солтысы[412] — крестьянские старосты с бляхами на груди и кольями в руках. Начальник отдал приказ. Полицейские и крестьяне быстро окружили двор помещика Христовского. После этого начальник вытащил саблю и парадным шагом вошел во двор. Полицейские следовали за ним. Солнце весело играло на обнаженных саблях и лакированных сапогах начальника. Начальник что-то прокричал работавшим на лесах людям и махнул шашкой. Полицейские зашумели и набросились на чужаков. Вскоре двое полицейских вывели старшего, того, что подновлял в костеле Йойзлов. Он шел лениво и молчал. Как вдруг обеими руками схватился за отвороты своей куртки и резко распахнул ее. Начальник в испуге отпрянул. Заляпанный краской человек громко рассмеялся. Из его куртки вылетели два голубя, белых, посеребренных ясным солнцем. Полицейские стали связывать чужакам руки крестьянской веревкой, а потом связали их попарно друг с другом. Когда все было готово, они окружили связанных. «Солтысы» с кольями пошли по бокам. Начальник маршировал впереди. Солнце по-прежнему играло на его лакированных сапогах. Чужаки шли ровным строем. За ними ехали несколько повозок с их вещами и сундучками. Рядом с лавками стояли и шушукались перепуганные мужчины и женщины. От «солтысов» они узнали, почему чужаков ведут связанными.