О мире, которого больше нет - Исроэл-Иешуа Зингер

Как благочестивые евреи — в бесмедреше, так подмастерья собирались за местечком, судачили и ждали своего, совсем другого Мессию.

Еврейские лесоторговцы привезли в Ленчин несколько десятков молодых рабочих-гонтовщиков. За местечком для них построили длинные навесы, под которыми они стали пилить бревна, резать, строгать и шкурить гонт. Гонтовщики привлекли к себе местных подмастерьев, молодежь из портновских и сапожных мастерских, и начали отваживать их от еврейства. Ленчинские подмастерья бросили молиться, начали бриться, носить бумажные воротнички и манишки, украшать шляпы шелковыми лентами, укорачивать капоты до колена. Кроме того, гонтовщики собирались по субботам, пили пиво, танцевали и пели озорные песни. Еще они распространяли всякие книжки и листовки на идише. Среди песенок, которые они пели, была одна, высмеивавшая хасидов, которые радовались арестам забастовщиков. Я помню только один куплет из этой песни:

Сису ве-симху бе-симхастойре[437],Всех забастовщиков арестуют вскоре…[438].

Вторая песенка была о самом царе:

Вчера он правил тележкой с углем,А нынче сделался польским царем,Вчера он правил тележкой дерьма,А нынче набиты его закрома…[439].

Молодые гонтовщики все время распевали такие песни, так что ленчинские обыватели тряслись от страха, как бы чего не случилось с общиной. Гонтовщики шутили с девушками и уговаривали их пойти с ними погулять и потанцевать. Еще они устраивали всякие шалости и проделки. Как-то раз они одурачили одного деревенского еврея, торговца щетиной, глуповатого и забитого вдовца, сказав ему, что у них есть для него пара. Однако вместо невесты свели его с переодетым в женское платье юным гонтовщиком. Они дали одураченному торговцу прозвище Лейпцигская Невеста, которое к нему так и прилипло. В другой раз они вымазали чернилами белые платья нескольких ленчинских девушек из хороших семей, когда те со свечками стояли около хупы своей подружки. В третий раз дело кончилось бедой. Днем в субботу, когда у гонтовщиков была гулянка, один из этих шутников выбил из-под своего приятеля табуретку. Тот упал так неудачно, что сломал позвоночник и вскоре умер.

В нашем местечке приезжие гонтовщики настраивали против Бога и царя не только парней, но и молодых отцов семейств. Так они взяли в оборот одного благочестивого местного гонтовщика и так его «просветили», что молодой человек уехал в Америку, откуда прислал свою фотографию. На фотографии было видно, что он бреется. Вдобавок он не постыдился написать жене и детям, что работает по субботам. Но хуже всего было то, что его жена уехала в Америку к этому осквернителю субботы.

Безнравственность и распущенность распространились и среди мужиков, причем способствовал этому не кто иной, как владелец местечка, судья Христовский.

Дело было так. Этот помещик, вдовец, влюбился в Варшаве в одну цирковую артистку и женился на ней вопреки воле своей матери и других родственников, знатных шляхтичей. Циркачка привезла к помещику всю свою родню — сплошь таких же, как она, циркачей, а вместе с ними — всяких актеров и шутов. Народ этот любил дурачиться, устраивать разные штуки и безобразия. Они построили себе балаган со всякими цирковыми затеями и забавами, на которые приходили поглазеть крестьянские дети. Местный поп гневался на помещика Христовского и из-за его брака, и за то, что тот отваживает набожную молодежь от церкви, завлекая всякими фокусами и шутовством. Однако помещик-безбожник лишь посмеивался над поповскими проповедями и нравоучениями. Поговаривали также, что судья Христовский заодно с теми, кто выступает против царя, и поэтому привез тогда из Варшавы художников.

На ярмарках в местечке теперь нередко случались драки и вспыхивали бунты. Не обошлось и без смертоубийства. Один раз крестьянский парень зарубил топором своего отца за то, что тот, лесной сторож, не позволил ему украсть тележку дров. Совершив кровавое дело, убийца спрятался в картофельном погребе у себя во дворе. Потом еще какие-то крестьянские парни убили в лесу еврейскую семью. Ночью они залезли в дом учетчика реб Мойше Крука и топорами зарубили его вместе с женой. Это убийство повергло в ужас евреев в местечке и в окрестных деревнях… Все хорошо знали старого реб Мойше и его жену, тихих, спокойных людей, которые жили друг с другом как голубки. Убийц быстро поймали, потому что следы их сапог отпечатались в земле. Однако страх был так велик, что однажды, когда в местечке появилось несколько десятков работавших в соседнем форте русских рабочих в красных рубахах (их у нас называли кацапами), обыватели принялись заколачивать ворота и двери, решив, что началось… Лавочники, которые ездили за товарами в Варшаву, привозили невероятные вести о демонстрациях и баррикадах; о юношах и девушках, которые ходят с красными флагами и распевают песни против царя; о солдатах, которые закалывают людей на улицах; о деве в красном платье, которая стоит во главе всех бунтовщиков; о «заединщиках»[440], которые хоронят своих павших не в тахрихиме, а завернув в красное знамя; о безбожниках, которые говорят, что в человеке нет души, одно электричество, и когда оно заканчивается, человек умирает; о других безбожниках, утверждающих, что Мессия — это не потомок царя Давида, сына Иессеева, а доктор Герцль и что его люди поведут евреев в Землю Израиля.

Люди, слыша об этих страшных делах, еще плотнее жались друг к другу в бесмедреше между минхой и майревом. Из сумрачного дома Божьего доносились охи и вздохи. У моего отца не осталось сомнений в том, что Мессия придет в 5666 году.

— Люди добрые, это настоящие хевле-мешиех, — с надеждой говорил он. — В этом году, если на то будет воля Божья, мы будем избавлены.

Люди смотрели на каждое облако, как будто оно вот-вот прорвется посередине, и глас небесный возвестит из него о конце времен.

Омраченный Рошашоне: Мессия не пришел

Пер. И. Булатовский

Наступил последний месяц 5666 года. Шойфер затрубил[441], но не шойфер Мессии, а шойфер, в который обычно трубил в бесмедреше реб Борех-Волф, ленчинский балткие.

Напряжение росло с каждым днем. Мой глубоко верующий отец не терял надежды. Время еще оставалось. Каждый день, каждый час, каждую минуту мог объявиться Мессия. Дни тянулись как вечность. Накануне Рошашоне евреи неотрывно вглядывались в небо, прислушивались к любому шороху. Люди верили, что, как часто бывает с желанными гостями, имеющими обыкновение являться в последнюю минуту, когда хозяева уже все глаза проглядели, так же будет и с самым желанным гостем — Мессией, который придет в последнюю минуту 5666 года. Даже придя в бесмедреш на минху перед Рошашоне, жители Ленчина ждали до тех пор, пока не взойдут три первых звезды[442], потому что это все еще был старый 5666 год и чудо еще могло произойти. Но вот звезды показались на небе, на будничном небе, которое выглядело так же, как оно выглядело каждый вечер. В поле рядом с бесмедрешом свинопас Грушка гнал домой своих хрюшек. Все было буднично, привычно и серо, как в любой из дней изгнания. Мой отец в последний раз бросил взгляд на небо и сломленным голосом велел начинать майрев. Хазан, как и положено в Рошашоне, затянул «Ки хем хаейну»[443], а мальчики помогали ему своими стройными «ай-яй-яй-яй-яй». Но в этом пении не было вкуса настоящего праздника. Как не было его и в том, как люди после молитвы желали друг другу хорошего года. Даже в новогодней «птичке»[444], которую во время праздничной трапезы макали в мед[445], не было сладости. Люди были разочарованы, подавлены. Но сильнее всех был разочарован и подавлен мой отец. Ему было стыдно: стыдно перед обывателями, передо мной, перед мамой, перед самим собой.