Венец всевластия - Нина Соротокина

— Ким, куда ты пропал? Где ты ходишь? Почему не подходишь к телефону? Я просто извелась! Я звоню тебе уже какой раз! — голос матери был отчетлив и столь привычно, по-домашнему раздражен, словно она стояла рядом.

— А какой раз ты мне звонишь?

— Третий.

— Это не называется «уже какой раз». За полмесяца третий — совсем не много. «Уже какой» должен быть по меньшей мере десятым.

— Ну вот ты и хамишь! Здравствуй! — она засмеялась и продолжила с напором: — Ты здоров? Я хочу сказать — ты не пьешь? Сознавайся!

Это «сознавайся» окончательно вывело из себя, Ким чертыхнулся шепотом и тут же услышал в ответ примирительное:

— Ну не буду, не буду… Я тебе верю.

Верит она! Подумать только, как беспечно мать лепит фразу. Будь готов, всегда готов! Дома бы она его побоялась так унижать, дома она бдительная.

— Подожди, я что-нибудь накину. У нас тут ночь и конец октября.

Он вернулся к телефону в махровом халате и с закуренной сигаретой, дальнейший разговор потек вполне благодушно.

— Откуда ты звонишь?

— Из Лиссабона, мой хороший.

Они уже в Португалии. Наверное, там хорошо, если мать так счастливо и беспечно тарахтит о жизни. Ах, Испания, ох, Португалия…

— Мам, ну что ты зациклилась на Улиссе. На кой мне знать, что он основал Лиссабон?

— Просто к слову. Это не мешает знать интеллигентному человеку. Легенда такая. Впрочем, здесь и до Улисса было поселение.

Текст был плотным, как медовая коврижка, хоть и состоял он из понятий эфемерных: праздник воды, ветры Атлантики, кружевные мосты, морские бризы… И цифры, цифры — туристические километры и килограммы.

— Мам, я очень рад, — перебил он. — А теперь расскажи о себе.

— А я что делаю? — обиделась, кажется, голос заметно подсох. — Что ты ешь? И вот еще что… Позвони Эльвире, чтобы она завтра вечером была дома. Мне с ней надо поговорить по делу.

Эльвира теперь одна несла на своих хрупких плечах заботу о собачьем прокорме. Кажется, раньше в мирной жизни она была музыкантшей, вполне вероятно, что играла на арфе, как ангел.

— А вообще-то пусть лучше она сама мне позвонит. Что я буду за ней бегать? Это Эльвире самой нужно. Записывай телефон. Номер будет действителен еще три дня. Потом мы уезжаем в Барселону. Там Гауди. Ты помнишь, я тебе рассказывала. Семен говорит, что это гениально, ни на что не похоже!

Наверное, Семен Львович стоит за спиной матери, подсказывая ей каждое слово. Теперь от этого суфлера не отвяжешься. Ким вспомнил, как Семен Львович приходил к ним в дом. Очень шерстистый человек. Когда рука его тянулась к вазочке, волосы так и рвались наружу из манжета. Он съедал все печенье, выпивал пять чашек кофе. И все говорил, говорил, перемежая бытовые и политические байки стихами и тусклыми всполохами энциклопедических знаний. У него отсутствовал нижний передний зуб, и буква «ч» ему плохо давалась. Теперь, наверное, реконструировал челюсть. Куда же в женихи без передних зубов?

— Что ты молчишь? Как у тебя с работой? Деньги еще есть?

— Мам, я хотел у тебя спросить — что за рукопись лежит у нас на антресолях?

— Нет, ты все-таки пьян.

— Ну при чем здесь это?

— Зачем ты полез на антресоли?

Конечно, Ким обозлился.

— Не важно. Но если быть точным, то за нянькиной иконой.

— Ее уж там нет давно. Она в шкафу в моей комнате. Зачем тебе икона? Ты хотел ее продать?

— Почему — продать? Разве иконы держат в домах только для того, чтобы продать?

— Ну не молиться же ты собрался! — она уже кричала в полный голос.

— Мам, что за рукопись лежит на антресолях?

Мать притихла на миг, а потом спросила тихим, почти спокойным голосом:

— А зачем это тебе?

— Это рукопись отца? Моего отца?

— С чего ты взял? — промямлила она с неожиданно капризной интонацией, потом одумалась, вздохнула кротко: — Твоя правда.

— Ты читала?

— Нет. Рукопись попала ко мне случайно. Надо было сразу сжечь это прибежище тараканов, но рука не поднялась.

— Это главы из романа, черновики, всякие поспешные записи. Начало и конец — есть, а середина романа отсутствует. Где все остальное?

— Не знаю. Тебе это важно? Может быть, у Галки Ивановны. Он ведь от нее тоже сбежал к какому-то алкоголику. Он мне эту рукопись и принес.

— А телефон Галины Ивановны у нас есть?

— У нас нет ее телефона! И не вздумай ей звонить! Она странное существо, а попросту говоря — дрянь. Избави тебя Бог завязывать с ней какие-нибудь отношения. Не отмоешься потом.

— А фамилия у Галки Ивановны есть?

— А как же! Штырь! Представляешь, прожить десять лет с женщиной, носящей фамилию Штырь. И все! Не задавай мне больше вопросов. Я напишу тебе письмо. Хорошее большое письмо. У тебя сейчас такой период, что ты должен это знать.

— Какой у меня «такой» период?

— Становления.

— Мам, ну что ты… — он хотел сказать «мелешь», но международная линия обязывала, — … выдумываешь? Период становления, это когда индивидууму пятнадцать, а мне тридцать. Или ты забыла?

— Я пошлю по Интернету. Через пару дней наведайся в «почту». Ты понял?

— Наведаюсь.

— Я все напишу. Это тебе поможет. Во всяком случае, ты все поймешь. Все! Целую, мой мальчик. И Семен тебя целует, — ту-ту-ту…

Уж Семен Львович мог бы не трудиться. Потеря его поцелуя не есть драма. Отчим… а Ким теперь, стало бы, пасынок. Он теперь ветка, привитая на чужой ствол мичуринским способом. И что за фразу обронила мать: «Это тебе поможет»? В чем? Какой заговор плетут вокруг него родственники. Надо было напрямую спросить: «Ты знакома с Софьей Палеолог?» Но зачем спрашивать, если мать честно сказала — я этого не читала. Она любую муть готова читать, а отцовскую рукопись — не собралась.

Киму расхотелось распалять себя дальше. Он залег в холодную постель, закрылся с головой. В мыслях своих он волен, поэтому будем до срока держать матушку отдельно, а Семена Львовича отдельно. Надо обдумать, соскучился он по матери или нет. Пожалуй, можно и не обдумывать, и так ясно — соскучился. Очень. Сейчас такое важное событие произошло! Мать вполне безболезненно вернула ему из небытия отца. Номинально вернула, но и это необычно, ни на что не похоже, а Ким не испытывает никакого волнения. И даже чувство удовлетворения — он правильно определил хозяина рукописи — не радует.

Понятия «отчим», равно как и «мачеха» бывают только в детстве. В зрелом возрасте они теряют какую бы ни было окраску. Второй муж — вот и весь сказ. И не следует лежать, закрывшись с головой, словно в пионерлагере, и обижаться, как подросток! Мать говорит, что он инфантилен, что взрослость — это ответственность. Господи, в его возрасте Лермонтов уже два года, как в могиле лежал, а он скулит по матери и боится позвонить собственной жене. Впрочем, у Лермонтова не было ни жены, ни матери.