Мемуары дипломата - Джордж Бьюкенен

Я еще раз просил бы ваше величество простить меня за настоящее личное к вам обращение".

На следующий день Генбери Вильямс, зачастую и ранее оказывавший мне ценную помощь тактичным проведением многих деликатных вопросов, которые ему приходилось обсуждать со ставкой, телеграфировал, что мое сообщение передано императору, и что он надеется на успех. К несчастью, в ставку тем временем прибыла императрица, и судьба Сазонова была решена. Он находился еще в Финляндии, когда получил собственноручное письмо от императора, в котором выражалась благодарность за оказанные им услуги и говорилось, что так как их взгляды по многим вопросам расходятся, то им будет лучше расстаться.

22-го числа сэр Э. Грей прислал мне следующую телеграмму:

"Ваш поступок вполне заслуживает одобрения. Я благодарю ваше превосходительство за то, что вы столь быстро предприняли этот ответственный шаг". Я старался держать в совершенной тайне свою телеграмму к императору, но один из наших тюков с почтой, содержавший частное письмо от лорда Гардинга, в котором имелась ссылка на эту телеграмму, впоследствии попал в руки германцев. Не знаю, вследствие ли этого открытия или вследствие пожалования мне почетного гражданства г. Москвы, но именно около этого времени германцы сделали мне комплимент, возведя меня в звание "некоронованного короля России".

Именно назначение Штюрмера впервые внушило мне серьезные опасения за внутреннее положение России. В письме в министерство иностранных дел от 18 августа я говорил:

"Я никогда не могу надеяться на установление отношений доверия с человеком, на слово которого отнюдь нельзя положиться и единственной целью которого является преследование своих личных честолюбивых целей. Хотя личные интересы заставляют его продолжать иностранную политику своего предшественника, однако, судя по всем данным, он является германофилом в душе. К тому же, будучи отъявленным реакционером, он заодно с императрицей хочет сохранить самодержавие в неприкосновенности.

...Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, сделала затруднительным для населения вследствие своей некомпетентности и дурной организации добывание многих предметов первой необходимости даже по голодным ценам; с другой стороны, армия едва ли сможет забыть и простить все то, что она вытерпела по вине существующей администрации. Отставка Сазонова и назначение Штюрмера произвели огромное впечатление на страну и на армию".

Как реакционер с германофильскими симпатиями, Штюрмер никогда не сочувствовал идее союза с демократическими правительствами Запада, опасаясь, что он может стать каналом, по которому либеральные идеи будут проникать в Россию. Однако он был слишком хитер для того, чтобы защищать мысль о сепаратном мире с Германией. Такого совета, как он знал, никогда не снесли бы ни император, ни императрица, и он почти наверняка стоил бы ему портфеля. То же самое можно сказать о дворцовом коменданте генерале Воейкове, специальной обязанностью которого было наблюдение над необходимыми мерами к охране императора. Так как он находился в постоянных сношениях с его величеством, то императрица сделала его своим рупором, и в разговорах с императором он всегда выражал ее взгляды в отношении назначения министров и других вопросов внутренней политики. Но ни он, ни вообще германская клика при дворе никогда не рисковали говорить то, что могло вызвать неприязнь у их величеств. То, что они хотели бы сделать, если бы имели к этому возможность, это - работать в пользу наиболее благоприятных условий мира с Германией с целью восстановления возможно более дружественных отношений с этой страной. Были и другие, которые, подобно тестю Воейкова, графу Фредериксу, министру двора, и камергеру графу Бенкендорфу, брат которого был в течение столь продолжительного времени послом в Лондоне, не были германофилами.

Несмотря на свои близкие отношения с германским двором до войны, граф Фредерикс, подобно графу Бенкендорфу, был безусловным сторонником союзников. Будучи типичным русским вельможей старой школы, преданным своему государю и принимающим близко к сердцу благо отечества, он понимал опасность того пути, на который вступил император, и не раз пытался подавать умеряющие советы. С другой стороны, Штюрмер, имевший частые аудиенции у императрицы, знал, что он стоит на твердой почве, противясь всяким уступкам, но в то же время он тщательно скрывал свои германофильские симпатии. Единственная цель этого необычайно честолюбивого человека заключалась в сохранении своего поста; по-видимому, он надеялся даже сыграть роль Нессельроде или Горчакова, так как в одном из наших разговоров он совершенно серьезно указал на то, что будущая мирная конференция должна быть созвана в Москве, так что, быть может, он будет призван председательствовать на ее заседаниях.

В сношениях со мною Штюрмер был всегда учтив и корректен; но то обстоятельство, что мы оба не доверяли друг другу, часто делало наши отношения несколько натянутыми. Спустя недели три после того, как он принял на себя обязанности министра иностранных дел, я имел с ним серьезное столкновение. Одна реакционная газета, которая, как я имел основания думать, была инспирирована кем-нибудь из его присных, поместила статью с оскорбительными нападками на британскую армию, в которой говорилось, между прочим, что она продвинулась вперед всего на двести ярдов в течение двух лет. Я заявил Штюрмеру протест, указав на чудовищность того обстоятельства, что подобная статья могла быть пропущена цензором, и потребовал публичного опровержения и извинения со стороны автора, некоего Булацеля. Штюрмер колебался, говоря, что он бессилен в такого рода деле. Я настаивал, и он, в конце концов, сказал, что пришлет ко мне Булацеля. Когда этот последний зашел ко мне, то я сказал ему, что я думаю о нем и его газете; но мне понадобился целый час, чтобы заставить его поместить опровержение, заготовленное мною для сообщения печати. В тот же день попозже Штюрмер просил меня по телефону смягчить тон этого опровержения, но я согласился только на то, чтобы выкинуть одну фразу, которая, как я боялся, могла бы оскорбить чувства наших друзей в русской армии.

В октябре я посетил в первый и единственный раз императорскую ставку в Могилеве. За несколько недель до того я получил предписание известить морского министра о том, что король желает пожаловать знаки большого креста ордена Бани адмиралу, командующему балтийским флотом, в знак особого внимания к русским морским силам. Адмирал Григорович возразил, что главнокомандующий балтийского флота равен по положению главнокомандующему черноморского флота, и что пожалование знака отличия одному с обходом другого создало бы нежелательное впечатление неравенства. Ввиду этого я предложил просить императора, как верховного главнокомандующего всеми русскими сухопутными и морскими силами, принять орден в знак высокой оценки королем услуг, оказанных русским флотом. Этот совет был принят, и когда император был запрошен об этом, то он прислал мне теплое письмо, извещая о своем согласии и приглашая в то же время приехать в ставку, как только я получу знаки отличия, взяв с собою столько лиц из состава моего посольства, сколько я сочту нужным; второе и еще более настойчивое приглашение пришло ко мне через несколько дней. Поэтому, как только знаки отличия прибыли, я попросил Штюрмера известить меня, когда будет угодно его величеству принять меня. Штюрмер, которому была совсем не по вкусу мысль о том, что я буду видеть императора один, тотчас же ответил, что так как он сам собирается ехать в ставку через несколько дней, то он хотел бы устроить, чтобы мы выехали туда вместе. Я ответил, что это было бы для меня всего приятнее, но что так как император дал мне понять, что я должен приехать немедленно, то я вынужден просить его испросить повеление императора без дальнейшего отлагательства. Ответ был такой, какой я предвидел, и так как Штюрмер не мог лично присутствовать на моей аудиенции, то он предпринял иные шаги для того, чтобы вставить мне палки в колеса.