Свободные размышления. Воспоминания, статьи - Илья Серман

Так думал Евгений еще до того, как, потрясенный гибелью Параши, он сошел с ума.

Ни народное смирение, ни скептические умствования основного персонажа поэмы для Пушкина неприемлемы. Он свое мнение высказал прямо во «Вступлении», где его убежденность в исторической судьбе России ясна.

В ходе обсуждения этой работы на международной пушкинской конференции в Иерусалиме 13 мая 1999 года Б. Кац поделился со мной очень интересным наблюдением. Он указал на то, что понятие добро, которое мы привыкли искать в оппозиции к злу, в «Медном всаднике» появляется только один раз, да и то, в сущности, в противоположном своему основному смыслу значении:

Добро, строитель чудотворный… (148)

Здесь добро – угроза, желание отомстить, наказать, – то самое добро, которое, по мысли нашего современника-поэта, должно быть «с кулаками».

Сам Пушкин, когда писал «Медного всадника» и «Историю Пугачева», категорически отрицал возможность такого подхода к истории, когда обязательно взвешиваются добро и зло. В своем ответе Броневскому он привел обширную цитату из его «Истории Донского войска» («Например: “Нравственный мир, так же как и физический, имеет свои феномены, способные устрашить всякого любопытного, дерзающего рассматривать оные. Если верить философам, что жизнь состоит из двух стихий: добра и зла, – то Емелька Пугачев бесспорно принадлежал к редким явлениям, извергам, вне законов природы рожденным; ибо в естестве его не было и малейшей искры добра, того благого начала, той духовной части, которые разумное творение от бессмысленного животного отличают. История сего злодея может изумить порочного и вселить отвращение даже в самих разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобою может быть преисполнено его сердце. Если бы деяния Пугачева подвержены были малейшему сомнению, я с радостию вырвал бы страницу сию из труда моего”»). Пушкин сопроводил ее такими саркастическими словами, которые избавляют нас от необходимости искать в его поэме дорогую многим дихотомию добра и зла: «Политические и нравоучительные размышления, коими г. Броневский украсил свое повествование, слабы и пошлы и не вознаграждают читателей за недостаток фактов, точных известий и ясного изложения происшествий» (9. Ч. 1. С. 392).

2000 г.

Поэзия любви и злобы

Николай Алексеевич Некрасов последнее десятилетие непопулярен в России. Объясняется это отчасти официозной его интерпретацией на школьных уроках в советское время, а отчасти – пафосом перестройки, охватившим интеллигенцию на переломе от восьмидесятых к девяностым годам. Сейчас же, когда господство бюрократии и коррупция в невиданных размерах принуждают обратиться от Толстого и Достоевского к Щедрину и Некрасову, то у них мы находим поистине пророческие предвидения социальных бед и бюрократического тупоумия.

Один из нынешних идеологических кумиров, В.В. Розанов, в свое время утверждал, что «Некрасов – человек без памяти и традиций, человек без благодарности к чему-нибудь, за что-нибудь в истории. Человек новый и пришлец – это первое и главное…»360

Это неудивительно прочитать у Розанова, способного на любую безоглядную фальсификацию, в зависимости от того, для какого органа он писал. Приведенные слова взяты из его статьи в «Новом времени», так что удивляться им не приходится. Следует напомнить забывчивым читателям восторженные строки о Петре I в поэме «Несчастные» и не менее восторженные – об Александре II в первой редакции поэмы «Тишина» – они говорят о его интересе к истории. Конечно, Некрасов жил своей современностью, жил болями и обидами пореформенной страны, но ее историю он помнил и с горечью писал о том, что «нужны столетья, и кровь, и борьба, чтоб человека создать из раба» («Саша»).

Для него исторически значительными были революционные или реформаторские периоды истории. Отсюда интерес к Петру, к декабристам, к реформам Александра II, а не к Смутному времени или тирании Ивана Грозного.

Поэзия Некрасова, как известно, всегда была предметом ожесточенной литературно-политической борьбы. Споры о Некрасове не утихали с появления его стихов в середине 1840-х годов и продолжались и после смерти. Без них не обошлись и похороны поэта – Достоевский тогда же написал об этом в своем «Дневнике писателя»:

«На похороны Некрасова собрались несколько тысяч его почитателей. Много было учащейся молодежи. Процессия выноса началась в 9 часов утра, а разошлись с кладбища уже в сумерки. Много говорилось на его гробе речей, из литераторов говорили мало. Между прочим, прочтены были чьи-то прекрасные стихи. Находясь под глубоким впечатлением, я протеснился к его раскрытой еще могиле, забросанной цветами и венками, и слабым моим голосом произнес вслед за прочими несколько слов. Я именно начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его. Высказал тоже мое убеждение, что в поэзии нашей Некрасов заключил собою ряд тех поэтов, которые приходили со своим “новым словом”.

В этом смысле он, в ряду поэтов (то есть приходивших с “новым словом”), должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Когда я вслух выразил эту мысль, то произошел один маленький эпизод: один голос из толпы крикнул, что Некрасов выше Пушкина и Лермонтова и что те были всего только “байронисты”. Несколько голосов подхватили и крикнули: “Да, выше!”»361.

Г.В. Плеханов, позднее один из вождей русской социал-демократической партии, был на похоронах и выступил от имени общества революционеров-народников «Земля и воля». В ответ на слова Достоевского Плеханов и его единомышленники закричали: «Он выше Пушкина!»362

О Некрасове спорящие стороны не могли между собой столковаться по вопросу, который и не возникал применительно к его великим предшественникам: спорили о том, вообще поэт ли Некрасов или просто ловкий рифмоплет, – поэзия ли то, что он пишет, или в лучшем случае стихотворное изложение определенного круга идей, им усвоенных у его сотрудников-публицистов.

Было что-то в поэзии Некрасова, что затрудняло ее восприятие, требовало от читателей, воспитанных на уже ставших к тому времени классиками Пушкине и Лермонтове, преодоления привычных представлений о поэзии и поэтическом. Для поколений русской молодежи 1860 – 1880-х годов, для тех, кто пел его стихи, ставшие песнями, и разделял его убеждения, эта поэзия была чем-то бо´льшим, чем просто литература. Поэзию Некрасова поколения русской молодежи на протяжении целого полустолетия воспринимали как часть своей жизни, как одно из условий своего существования и потому готовы были спорить с Достоевским.