Ученик убийцы. Королевский убийца (сборник) - Робин Хобб

И таким был я. Я погрузился в пучину своего позора. Беспомощность охватила меня, и я зарыдал. Я заслужил поношений и побоев – и даже еще худшее. Только неуместная жалость удержала Галена от убийства. Я напрасно тратил его время, выслушал его тщательную инструкцию и отбросил ее ради эгоистичного потворства своим желаниям. Я бежал от самого себя, забираясь все глубже и глубже внутрь, но находил только отвращение и ненависть к самому себе, пронизывающую все мои мысли. Лучше бы мне было умереть. Если бы я бросился с крыши башни, то все равно не смог бы смыть мой позор, но, по крайней мере, мне не надо было бы больше думать о нем. Я лежал неподвижно и рыдал.

Остальные ушли. У каждого из них перед уходом нашлось бранное слово, плевок или пинок для меня. Я едва замечал их. Я презирал себя гораздо сильнее, чем все ученики Галена, вместе взятые. Потом они ушли, и один мастер Силы остался стоять надо мной. Он пнул меня ногой, но я не смог ему ответить. Внезапно он оказался повсюду – над, под, вокруг и внутри меня, – и я не мог противиться ему.

– Знаешь, ублюдок, – сказал он вкрадчивым, почти утешительным тоном, – я ведь говорил, что ты не стоишь занятий. Я пытался объяснить, что учение убьет тебя. Но ты не хотел слушать. Ты хотел узурпировать то, что тебе не принадлежит. Я снова оказался прав. Что ж. Теперь с тобой покончено, значит время было потрачено не зря.

Я не знаю, когда он оставил меня. Через некоторое время я понял, что на меня смотрит не Гален, а луна. Я перекатился на живот. Я не мог стоять, но я полз. Медленно, не отрывая живота от земли, я упорно тащился вперед. Я целеустремленно полз к невысокой стене. Думал, что смогу втащить себя на скамью, а оттуда на стену. И оттуда – вниз. И все.

Это было долгое путешествие через холод и темноту. Кто-то скулил, и я презирал себя и за это тоже. Но чем дальше я полз, тем больше места занимал плач – так далекая искорка вблизи оказывается жарким костром. Он требовал внимания. Он все громче раздавался в моем сознании – жалобный вой, оплакивающий меня, тоненький протестующий голосок, который запрещал мне умереть и отвергал мое падение. Это были тепло и свет, и, когда я попытался нащупать его источник, он стал шириться и расти.

Я остановился. Я лежал неподвижно. Голос был внутри меня. Чем больше я искал его, тем сильнее он становился. Он любил меня. Любил, несмотря на то что сам я не мог и не хотел любить себя. Он вонзил маленькие зубы в мою душу, и сжал их, и держал меня, не давал ползти дальше. И когда я попытался, вопль отчаяния вырвался у него, обжигая меня и запрещая мне нарушить такое священное доверие.

Это был Кузнечик.

Он кричал моей болью, физической и душевной. А когда я перестал ползти к стене, он впал в бурный восторг ощущения нашей общей победы. И все, что я мог сделать, чтобы наградить его, – это лежать тихо и не стремиться больше к самоуничтожению. И он заверил меня, что этого достаточно, более чем достаточно, это прекрасно. Я закрыл глаза.

Луна была высоко, когда Баррич осторожно перевернул меня. Шут держал факел, а Кузнечик прыгал и танцевал у его ног. Баррич поднял меня и встал, как будто я все еще был ребенком, которого только что поручили его заботам. Я мельком увидел его темное лицо, но ничего не прочел в нем. Он нес меня вниз по длинной лестнице, а шут держал факел, чтобы освещать дорогу. И Баррич понес меня прочь из замка обратно в конюшни и наверх, в свою комнату. Там шут оставил Баррича, Кузнечика и меня, и не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть одно слово. Баррич уложил меня на собственную кровать, а потом подтащил ее поближе к огню. С возвращением тепла пришла сильная боль, и я отдал свое тело Барричу, а душу Кузнечику и надолго погрузился в беспамятство.

Я открыл глаза ночью, не знаю, которой по счету. Баррич сидел рядом со мной. Он не дремал и даже не клевал носом в кресле. Мои ребра сдавливала тугая повязка. Я поднял руку, чтобы ощупать ее, и был озадачен, обнаружив два забинтованных пальца. Взгляд Баррича проследил за моим движением.

– Они распухли не только от холода. Так распухли, что не разобрать, перелом это или растяжение. Я на всякий случай наложил шину. Думаю, это только вывих. Будь они сломаны, боль от перевязки разбудила бы даже тебя.

Он говорил спокойно, как будто рассказывал, что на всякий случай дал недавно купленной собаке глистогонное, чтобы она не заразила всю псарню. И его спокойный голос и уверенные руки оказали на меня такое же воздействие, как на взбешенных животных. Я успокоился, решив, что раз он так невозмутим, значит все не так уж плохо. Баррич сунул палец под бинты, стягивающие мои ребра, проверяя, достаточно ли туга повязка.

– Что случилось? – спросил он, отвернувшись от меня и потянувшись за кружкой чая, как будто ни его вопрос, ни мой ответ не имели большого значения.

Я попытался воскресить в памяти несколько последних недель, чтобы найти способ объяснить. Все случившееся танцевало у меня в голове, ускользая. Я помнил только поражение.

– Гален испытывал меня. Я провалился. И он наказал меня за это.

И стоило мне это сказать, как волна тоски, стыда и вины накрыла меня с головой, смела недолгий покой, который принесла мне родная и знакомая комната Баррича.

Кузнечик, спавший у огня, внезапно проснулся и сел. Рефлекторно я успокоил его, прежде чем он успел заскулить:

Ляг. Отдыхай. Все в порядке.

К моему облегчению, он послушался. И к еще большему облегчению, Баррич, по-видимому, не заметил того, что произошло между нами. Он протянул мне чашку:

– Выпей это. Тебе нужна вода, а травы снимут боль и помогут заснуть. Выпей все, прямо сейчас.

– Оно воняет, – пожаловался я, и он кивнул.

Баррич держал чашку – у меня не было сил самому удержать ее. Я выпил все и снова лег.

– Это все? – спросил он осторожно, и я знал, о чем он говорит. – Он испытывал тебя в том, чему учил, и ты не знал этого. И тогда он сделал с тобой такое?

– Я не смог сделать этого. У меня нет… самодисциплины. И он наказал меня.

Детали ускользали от меня. Волна стыда погрузила меня в пучину отчаяния.

– Никого нельзя научить самодисциплине, избивая до полусмерти. – Баррич говорил, тщательно подбирая слова, как если бы он пытался втолковать очевидную истину идиоту.

И когда он ставил чашку обратно на стол, та же осторожность сквозила в его движениях.

– Он сделал это не для того, чтобы учить меня. Он не верит в то, что меня можно чему-нибудь научить. Он просто хотел показать остальным, что с ними будет, если они провалятся.

– Немногого стоят знания, полученные из-под палки, – возразил Баррич. И продолжил немного теплее: – Плох тот учитель, который вбивает знания в головы ученикам, запугивая их. Представь, что было бы, если бы ты попытался угрозами объездить лошадь. Или выучить собаку. Даже самый тупоголовый пес лучше понимает, когда к нему подходят с открытой рукой, а не с палкой.

– Ты бил меня раньше, когда хотел научить чему-нибудь.

– Да, бил. Но бил, чтобы встряхнуть, предостеречь или разбудить, а не для того, чтобы искалечить. Никогда – ради того, чтобы сломать кость, выбить глаз или изуродовать руку. Никогда. Не смей говорить, что тебя или любое живое существо под моей опекой я бил, чтобы причинить боль. Не смей, потому что это неправда. – Баррич был возмущен до глубины души.

– Нет. В этом ты прав. – Я попытался придумать, как объяснить ему, почему я был наказан. – Но это было по-другому, Баррич. Знания другого рода, и им иначе учат. – Я чувствовал себя обязанным настаивать на правоте Галена и пытался объяснить: – Я заслужил это, Баррич. Не он плохо учил, а я не смог научиться. Я пытался. Я действительно старался. Но приходится поверить Галену, что по какой-то причине Силе нельзя научить бастарда. Во мне есть какой-то изъян, неисправимый порок…

– Дерьмо!

– Нет. Подумай об этом, Баррич. Если ты случишь паршивую кобылу с хорошим жеребцом, жеребенок в равной степени может получить недостатки матери или достоинства отца.

Он долго молчал. Потом проговорил:

– Твой отец ни за что не лег бы рядом с женщиной, которую можно назвать паршивой. Если бы у нее не было каких-то достоинств, каких-то признаков ума или силы духа, он не стал бы этого делать. Не смог бы.

– Я слышал, его заколдовала горная ведьма. – Впервые я повторил вслух историю, о которой часто шептались.

– Чивэл был не такой человек, который мог бы поддаться колдовству. А его сын не какой-то хнычущий слабовольный дурак, который может валяться и скулить, что его следовало побить. – Он наклонился ближе и осторожно коснулся моего виска. От резкой боли я чуть не потерял сознание. – Видишь? Ты едва не лишился глаза от этого «учения».

Он злился все больше, и я прикусил язык. Баррич быстрым шагом прошелся по комнате, потом резко повернулся и посмотрел на меня:

– Этот щенок, он от суки Пейшенс, верно?

– Да.

– Но ты не… О Фитц, пожалуйста, скажи мне, что это не Дар был причиной всего этого. Если он поступил так с тобой из-за Дара, я не смогу никому и слова сказать в твою защиту. Не смогу никому в глаза посмотреть в этом замке… и в этом королевстве.