Письма Уильяма Берроуза - Оливер Харрис

О, кстати, я не рассказывал историю человека, который научил разговаривать собственную жопу? Он месил в брюхе газы, чтобы выперднуть членораздельную речь. Никогда я не слышала ничего подобного (помните, мистер, я же девочка-припевочка). «Некоторые мужики думают, мол, кто девушку ужинает — в «Горячей Точке у Засранца Дэйва», — тот ее и танцует». «Дорогая, это зал ВВО (Второсортных внутренних органов) золотушных херов». (Отрезаю себе длинный кусочек печенки, не взятой на трансплантацию из-за копошащихся в ней глистов и проч., проч. Далее следует раздел о глистах и иных паразитах.)

И эта самая жопошная трепотня как будто звучала на определенной кишечной волне. Перданет жопа, и вам сразу приспичит. Знаете, как бывает: прямая кишка заурчит, внутри похолодеет, и остается только присесть и расслабиться. Ну вот, здесь так же: жопина речь била в ответственную за сранье точку. Бурлык-гурлык… убойный звук, который можно было прямо унюхать!

Мужик этот выступал в цирке с номером типа новейшего вида чревовещания, ну, вы понимаете. Поначалу ничего получалось, даже забавно. Ржачно. Номер назывался «Рупор задних мыслей». Чесслово. Я почти все запамятовал, но жопа-то была умная. Мужик ей: «Ты как, приятель? На месте?»

А она ему: «Не-а, пойду-ка облегчусь». Чуть позже жопа надрочилась разговаривать сама по себе. Артист выходит на сцену без подготовки, заводит разговор, и жопа в ответ остротами сыплет.

Потом у жопы выросли зубы — такие маленькие, загнутые крючки, которыми она стала хватать еду, жрать, в общем. Мужик поначалу обрадовался и даже организовал новый номер. Но жопа проела дырку в штанах и начала разговаривать прямо на улице, орать, требуя равноправия. Она напивалась, как любой человек, рыдала, как мы, и просила, чтобы ее полюбили и целовали, как и всякий нормальный человеческий рот. Жопа не умолкала даже ночью, и на целые кварталы разносились крики мужика, когда он месил ее кулаками, орал и вставлял в нее свечи, приказывая жопе заткнуться. Не помогало ничего, а жопа лишь говорила:

«Э не, сам ты заткнешься. Я же останусь. Ты нам больше не нужен. Я одна могу и врать, и жрать, и говно метать».

Когда мужик просыпался, по губам у него растекалась прозрачная слизь, похожая на хвост головастика. И слизь эту ученые обозвали ННМ — неизвестная науке мерзость, — и могла она впитаться в любую часть человеческого тела. Мужик стирал ее со рта, и слизь въедалась в ладони и пальцы, как горящий бензин; впитывалась и прорастала везде, куда попадала хоть капля. Наконец рот у мужика зарос, и голова сама собой отвалилась бы (а вы знаете, что в Африке бывают случаи, когда у негров — только у негров — отваливаются пальцы на ногах?), если бы не глаза, потому как их-то жопа не имела. Она в них нуждалась. Мозг перестал управлять телом, нервные каналы забились, связь с конечностями пропала, и разум оказался заперт внутри черепушки, отрезанный от всего. Какое-то время в глазах еще можно было увидеть, как страдает умолкший и беспомощный разум, но он затух окончательно, глаза вылезли из орбит на стебельках, как у краба, и осталось в них человеческого не больше, чем в зенках у того же краба.

Итак, о чем я? А, да, о сексе — о сексе, что умудряется проскакивать мимо цензоров, миновать комиссии сквозь щели в популярных песнях и фильмах категории «В», выдающих коренную гнилость Америки. Она лопается, как перезревший нарыв, брызжа каплями ННМ. Слизь падает, где придется, прорастает, превращаясь в ядовитые раковые наросты отвратительной формы: восставшие члены, едва покрытые кожей потроха, пучки из трех-четырех глаз, перекошенные рты и анусы, части человеческих тел, словно бы перетасованные и сброшенные в беспорядке.

Конечная форма развития клетки — рак. Демократия канцерогенна, и всевозможные комитеты, бюро — ее метастазы. Стоит какому-нибудь бюро укорениться где-нибудь в государстве, как оно обретает зловещую форму, вроде Бюро по борьбе с наркотиками, и начинает расти, расти, выпуская все больше и больше щупалец метастаз, и если не урезонить ее или не вырезать, то носитель задохнется. Все бюро чистые паразиты и без носителя жить не могут. (Однако есть другой способ, как обойтись без государства. Наладить сотрудничество. Создать независимую единицу и пусть она удовлетворяет потребности граждан, помогающих ей выжить. Бюро действует от обратного — изобретает потребности, дабы оправдать собственное существование.) Бюрократия разрастается подобно раковой опухоли и уводит человечество с пути эволюции, раскрытия безграничного потенциала, индивидуальности и свободного интуитивного действия, превращает нас в паразитов наподобие вирусов. (Есть гипотеза, будто вирус некогда представлял собой более сложную форму жизни, но деградировал, утратив способность жить вне носителя. Теперь вот ни живой ни мертвый, балансирует на грани, а жить может исключительно в чужом организме, пользуясь его жизненной силой.) Опухоль заставляет отрекаться от самой жизни, превращая людей в неорганические, утратившие гибкость машины, в мертвецов.

Стоит обрушиться государству, как всевозможные бюро умирают. К самостоятельной жизни они приспособлены не больше червя-паразита или вируса, убившего носителя.

В Тимбукту мне довелось повстречать мальчишку-араба, который попкой умел играть на флейте. Гомосеки уверяли, мол, в постели этот мальчик неповторим. Он мог сыграть и на кожаной флейте, двигаясь вверх и вниз, находя самые чувствительные места, а ведь они у всех разные. У каждого любовника — своя музыкальная тема, под которую тот достигает пика блаженства. Мальчик был настоящий мастер импровизации, особенно когда доводилось открывать новые мелодии, сцепляя ноты в неизвестной цепочке, в совершеннейшем, казалось бы, беспорядке; ноты взрывались, пробиваясь через друг друга, сталкиваясь, одновременно ошеломляя и услащая».

Вот это я и собираюсь продать. Ты понимаешь, в чем суть? Текст написан как под диктовку, словно в голове у меня сидит злобная разумная тварь, а за текстом, который она наговаривает, звучат слова: «Писать будешь то, что нравится мне». В то же время стоит заставить себя организовать фрагменты, навязать им порядок или писать линейно (как в обычном романе), и меня тут же заносит в такое безумие, где доступен лишь самый исключительный материал.

Катастрофа. Сломалась машинка, и в этом месяце новую не купить. Я неумолимо качусь под гору. В новый месяц вошел с долгами, прозакладывал все; деньги боюсь даже считать… посчитаю, наверное, с утра в понедельник. Осталось баксов шестьдесят: по два бакса в день на месяц. А я не могу обходиться без джанка, на который как раз два бакса в сутки и уходит. Еще надо по полбакса в день Кики на карманные расходы, да и кормить его тоже надо. Он устроился на работу, но пробыл на ней всего три недели — контора закрылась. Мать Кики заболела и трудиться не может; приходится сыну о ней заботиться. Вот мои полбакса на нее и уходят, а Кики требует еще столько же, сходить на футбол или в кино. Ну все, хватит, завелся я, о долгах да о долгах. […]