Групповые люди - Юрий Азаров

— Так вы считаете, что научно-технический прогресс античеловечен? — спросил у меня Салопов.

— Это не только я так считаю, это весь мир так считает.

— Что именно?

— А то, что научно-технический прогресс привел человечество к катастрофе. — И тут я стала вворачивать такие словечки, от которых мои экзаменаторы задергались на своих стульях; думаю, что они впервые услышали термины, которые я почерпнула из ряда статей, опубликованных в сборниках одного международного симпозиума. Я им пояснила примерно так: — Сейчас, как никогда, необходимо более тонкое и сложное различение в самой науке общечеловечно-экологичного и экофобно-бесчеловечного. Это различие существует в разных формах: метафорической, мифологической, поэтичной, художественной, иррациональной… Вот за это последнее словечко они и ухватились, оно им было понятно и несло ругательный смысл.

— Так вы считаете, что иррационализм в ценностных ориентациях может быть продуктивен?

— Если мы признаём интуицию как метод творческого познания в том числе и духовных ценностей, то почему же мы должны отрицать иррациональное в познании? Миф по-своему приводит к тем же ценностям, что и анализ. Миф по природе своей космогоничен, и об этом говорят физики и математики. Если из науки удалить миф, то есть космогонически-феноменальное, то наука, будучи стерилизованной, от этого только пострадает. Кто-то сказал, что мифы науки умирают в ее алгоритмах, а наука освобождает себя от мифа тем же путем, каким гильотина освобождает человека от головной боли. Наука освобождает человека от природы и от интуитивно-творческих сил тем, что умерщвляет живое и, таким образом, приводит и человека, и весь мир к катастрофе. Только этим и можно объяснить апокалипсическое состояние мира…

Этой моей тирады Салопов не выдержал. В его мозгу произошла, как говорил любимый им Павлов, сшибка. И тогда он произнес слово, из-за которого и произошел конфликт. Салопов сказал:

— А я улавливаю здесь вредные идеи степновщины. Не находите вы этого? — обратился Салопов к Лукину.

— Как же не находить? Все очевидно, — поторопился Лукин. — Вы, товарищ Колесова, пойдите еще поработайте. Почитайте источники, которые я рекомендовал вам, и приходите деньков через пять.

— Вы мне ставите неудовлетворительную оценку? — спросила я дерзко. — И вам не стыдно?

Они в упор глядели на меня, и я не выдержала и опустила глаза. И мне так стало обидно и больно, что я заплакала. И когда уходила, сказала им обоим:

— Вы просто не люди…

…Вы — мой самый строгий судья. Единственный. Я выглядела не так, как вы меня учили. Я помню ваши слова. Того, что может себе позволить мужчина, должна избегать женщина. И еще: если женщина лишится кротости, она утратит и свою силу, и свою красоту. А я не знаю, что такое кротость. И никто не знает. Голубь кроток. Цветок кроток. Может быть, у них надо учиться современной женщине? Случай, который произошел на экзаменах, раздули до такой степени, что я выглядела чуть ли не рецидивисткой. Замдекана сумел подключить все свои приводные ремни: профсоюз, комсомол, разные комиссии. Но не все у него получилось. А помогло мне одно — я круглая отличница, и вдруг такое. И еще начавшаяся демократизация нашего института. Студенты подняли головы. И в горкоме сказали: "Проявляйте инициативу, гоните в шею плохих преподавателей, требуйте улучшения качества программ, учебного процесса и профессиональной подготовки!" И в этой обстановке у нас прошло комсомольское собрание, которое длилось десять часов. Я вошла в оргкомитет по утверждению новой программы, где главным пунктом было: предоставить студентам право участвовать в аттестации преподавателей, избирать деканов, ректора и проректоров, утверждать учебные планы. Мы потребовали удалить на пенсию десять преподавателей, в числе которых, кстати, были Лукин и Салопов. Вы даже не представляете, что было у нас на собрании. Мы вывели из состава президиума ректора и деканов, оставили для порядка представителя райкома комсомола и одного члена парткома. Наш неформальный лидер Гера Иванов обратился к собранию со словами: "Дорогие братья и сестры!" Уже это сразу как-то настроило людей. Я впервые познала, что значит коллективное единение. И я выступала, представьте себе. И здесь я вспоминала ваши слова: "Только бы не озлобиться. Злость — палка о двух концах". И я призывала к мудрости. Я говорила о сложности ситуации. Представьте себе, призывала к порядку, а потом мое выступление ректоратом рассматривалось как самое негативное. Почему я говорю "потом"? Да потому, что потом от нас горком отступился и в институте наступила пора черной реакции. Геру Иванова исключили из института за пропуски. Всем активным участникам собрания ставили на экзаменах неуды. У каждого находили какую-нибудь ерунду, и следовали репрессии. Я ждала своей участи, и она не заставила себя ждать. Я пришла для пересдачи экзамена по социальной психологии. Должна я была сдавать комиссии из трех человек. К счастью, это были последние дни сессии, члены комиссии принимали экзамены у наших двоечников, и меня с ними посадили. Я все время думала в том, как бы не сорваться и не устроить еще одного скандала. Мы сдавали в аудитории, где столы расположены так, что мне пришлось сидеть спиной к преподавателям, а расстояние между нами было не более полутора метров. Лукин не явился на экзамен, потому что заболел. Экзаменаторы еще до моего ответа совещались между собой так, что мне было слышно каждое их слово.

— Что этой дуре мы поставим? — спросил один из них.

— Сунем ей трояк, и пусть катится… — отвечал другой.

Они говорили не шепотом, а тихим голосом, он даже как-то звенел в этой маленькой комнате, и у меня было ощущение какой-то иллюзии. Что же, они нарочно так громко разговаривали? Для чего? Мне потом объяснил Гера Иванов: "Чтобы спровоцировать на скандал".

Усилием воли я заставила себя спокойно и очень красиво, как мне казалось, сидеть, даже изображать на своем лице эту самую кротость. Скажу вам по секрету, я теперь с виду самое кроткое существо. И не только я, но и мои две Нади. Особенно Скорик. Она может запросто по кротости побить все рекорды. Мужчины балдеют, когда она их начинает поливать этой своей кротостью. Скажу вам, отвечала я достаточно спокойно и хорошо. Они, впрочем, не слушали, поставили мне запланированную ранее тройку, а у меня сил под конец уже не стало, схватила я зачетку и пулей выскочила из комнаты! Это была первая тройка, представьте себе, в моей жизни. Я ревела как сумасшедшая. У меня было такое ощущение, будто рухнул мир.

Мне стыдно, что я из-за такого пустяка, как вы скажете, чуть не сошла с ума".

11

Периодически Багамюк собирал малый хурал. На толковище[46] стекались именитые опричники — отборная шерсть. Сеть неформального руководства, а точнее, тайной власти Нового Ленарка состояла из весьма сообразительных людей. Они не нуждались в длительных разъяснениях, они даже не нуждались в указаниях Багамюка: "Як шо хтось буде залупаться — на фарш". Им достаточно было того, что во время этого сборища каждому подносилось пол-лафетника[47] горячительного напитка, рассказывались какие-то байки, понятные только им. Здесь царило согласие, скрепленное приглушенным хохотом, дружескими рукопожатиями и всепонимающими взглядами. После такого рода хуралов поддерживались любые зарубовские предложения и начинания. Командиры отрядов немедленно собирали коллектив.

— Мы создадим первую в мире свободную беспроволочную колонию! — кричал Заруба в толпу несчастных осужденных. — Мы дадим пример того, как надо решительно и безбоязненно перестраивать нашу жизнь. Перестройка не означает ослабленное. Она означает демонстрацию всех сил трудящихся. Седьмой отряд, который возглавляет Василий Померанцев (его повысили в должности: у Багамюка появилась новая бикса[48], показал пример высокой организованности. Сто сорок два члена этого отряда без малого трое суток не покидали своих рабочих мест. Они перевыполнили план на восемьсот процентов, чего не знали еще ни свободные коллективы, ни коллективы осужденных. Вручить отряду переходящий маколлистский знак почета! — Грянула музыка. Легкий смешок было пошел по осужденным, но Багамюк гаркнул: "Встать! Смирно!" - и лица осужденных обратились в камень.

По щекам Васи Померанцева, когда он принимал знак, текли слезы. Двое из его отряда не выдержали стойки "смирно": упали. Да и как не упасть, когда трое суток не выпускали отряд из рабочей зоны! А Заруба между тем продолжал развивать следующий вопрос:

— Мы впервые в мире создадим всесоюзный фонд осужденных имени жертв репрессий. У вождя было немало ошибок, но он много сил отдал местным и интернациональным колониям, именуемым в прошлом лагерями. Наступит день, когда все будут посмертно реабилитированы. Нам нужны памятники. Память нужна, а не манкурты. Наш коллектив осужденных принял активное участие в сборе средств. Все отряды отдали свои трехдневные заработки, что составило двенадцать тысяч рублей. Нашему почину последовало девяносто шесть колоний северного региона. На эти деньги мы также закупим компьютеры для строжайшего учета всех нарушений осужденных, а также их достижений в области гармонического развития. Мы приобретем сапожные инструменты и сельскохозяйственный инвентарь для выращивания овощей без нитратов и других химических элементов. Сегодня мы утверждаем наш план пожертвований и вносим личные вклады, которые будут израсходованы на подготовку методической литературы по макол-лизму. Могу сообщить, что на первом месте по личным взносам стоят Багамюк и Никольский — они внесли по триста рублей наличными, на втором месте — Серов и Разводов, на третьем — Шугаев и Неплахин. Мы отметим этих колонистов значками "За свободную жизнь в родной колонии". Это единственные значки, которые дают право на дополнительное пользование ларьком и другими льготами, которые сегодня утвердит наше собрание…