После либерализма - Иммануэль Валлерстайн

2. Во-вторых, повсюду, в каждой политической структуре на каждом уровне, больше демократии, то есть, больше народного участия и больше открытости в принятии решений. Опять же, когда-то представлявшееся очевидным, это направление сдерживалось глубоким недоверием левых движений к психологии масс, откуда и происходил их авангардизм. Быть может, это было правомерно в XIX в., но трансформация в лучшую миросистему не будет возможна без неподдельной, глубоко осознанной народной поддержки, которую необходимо создать и развить посредством большей демократии уже сейчас.

3. В-третьих, левым всего мира надо определиться с их дилеммой в отношении универсализма и партикуляризма. Наполеоновскому имперскому универсализму, примеряемому старыми левыми, поставить в заслугу нечего. Но и бесконечное прославление все более и более малых партикуляризмов ни к чему. Нам надо искать способ конструирования нового универсализма, который бы покоился на фундаменте бессчетных групп, а не на мифическом, атомизированном индивидууме. Но это требует такого глобального социального либерализма, какой мы принять не склонны. Посему нам надо придать операциональный смысл (а не только разрекламированность) «rendez-vous de donner et de recevoir»[127] Сенгора[128]. Надо попробовать на бессчетных местных уровнях.

4. В-четвертых, нам следует осмыслять государственную власть как тактику, утилизовать ее, когда только сможем и для любых непосредственных нужд, не инвестируя ее и не усиливая ее. Прежде всего мы должны избегать управления системой на любом уровне. Мы должны прекратить ужасаться при мысли о политическом сломе системы.

Трансформирует ли это систему? Не знаю. Мне это видится как стратегия того, как «перегрузить» систему, принимая всерьез идеологические лозунги либерализма, чего сами либералы никогда не предусматривали. Что могло бы перегрузить систему больше, нежели, к примеру, свободное перемещение людей? А помимо перегрузки системы, это стратегия того, как «сохранить свои варианты» и сразу же перейти к лучшему, оставляя всю ответственность за управление существующей миросистемой тем, кому она выгодна, и сосредоточиваясь на созидании новой социальности на местном и мировом уровне.

Коротко говоря, мы должны сделаться стойкими, практичными, оставляющими свой след рабочими в винограднике, обсуждать наши утопии и продвигаться вперед. Когда нынешняя миросистема рухнет на нас в течение ближайших пятидесяти лет, нам надо будет иметь готовую содержательную альтернативу, которая была бы коллективным творением. Лишь тогда у нас будет шанс добиться грамшианской гегемонии[129] в мировом гражданском обществе, а тем самым, и шанс победить в борьбе против тех, кто стремится все поменять, чтобы ничего не менялось.

Глава 12. Марксизм после крушения коммунистических режимов

Марксизму… неминуемо назначено погибнуть, рано иди поздно, и это относится и к его форме как теории… В ретроспективе (и только в ретроспективе) по тому, как он погибнет, будет возможно сказать, из какого теста был сделан марксизм.

Смерть Маркса констатировали регулярно и столь же часто его реанимировали. Подобно любому мыслителю его масштаба, прежде всего Маркса стоит перечитывать в свете текущих реальностей. Сегодня вновь умирает не только Маркс, но и целый ряд государств, которые назвались марксистско-ленинскими и, в основном, разваливаются. Кого-то это радует, кого-то печалит, но мало кто пытается подвести разумный и всесторонний итог этому опыту.

Вспомним вначале, что марксизм — не полное собрание идей и сочинений Маркса, но уж скорее множество теорий, анализов и рецептов политического действия, несомненно, вдохновленных рассуждениями Маркса, из которых сделали нечто вроде догмы. Эта версия марксизма, доминирующая версия, явилась продуктом деятельности двух исторически существовавших партий, которые ее сконструировали, в тандеме и последовательно, совместно, но не в сотрудничестве друг с другом: германской социал-демократической партии (особенно до 1914 г.) и партии большевиков, позднее ставшей Коммунистической партией Советского Союза.

Хотя эта доминирующая версия марксизма никогда не была единственной, другие версии имели крайне ограниченную аудиторию, по крайней мере, до сравнительно недавнего времени. Истинные истоки «взрыва» марксизма, о котором писал Лефевр (Lefebvre 1980), можно обнаружить в мировой революции 1968 г. Это событие более или менее совпадает с наступлением брежневского застоя в СССР и с последующим ростом неупорядочности и дезинтеграции внутри так называемого социалистического блока.

Это совпадение несколько запутывает анализ, ибо оно вовлекает нас в непростое дело разграничения аргументов «марксизма партий» (доминирующей версии марксизма) — которые оказались сильно скомпрометированы, если не вовсе опровергнуты, крушением «реального социализма» — и аргументов самого Маркса (или по крайней мере тех аспектов его мысли и марксистской практики), которые не имели отношения, по крайней мере существенного, к этому историческому опыту. Мой аргумент достаточно прост. Умер марксизм как теория современности, теория, развивавшаяся вкупе с теорией современности либерализма, в действительности во многом вдохновлявшаяся ею. Еще не умер марксизм как критика современности и ее исторического проявления — капиталистической мироэкономики. Умер марксизм-ленинизм как реформистская стратегия. Еще не умер антисистемный напор — народный и «марксовский» (Marxian)[130] в своем языковом выражении — который вдохновляет реальные силы общества.

Я полагаю, что доминирующий марксизм, ставший марксизмом-ленинизмом, основывался на пяти основных предположениях, выработанных не учеными-марксоведами, а воинствующими марксистами, как явствует из практики партий за долгие годы.

Для того чтобы достичь коммунистического общества — конечной цели человечества, необходимым первым шагом было как можно быстрее взять государственную власть. Это возможно лишь путем совершения революции.

Этот тезис не столь самоочевиден, как кажется. Что значит — «взять государственную власть»? И еще труднее: что есть «революция»? Внутрипартийные дебаты по этим тактическим вопросам всегда были жаркими, но так никогда и не привели к окончательным выводам. Именно поэтому собственно политические решения были во многом разнообразны и неизменно носили несколько оппортунистический характер.

Однако же, преобладали два образа: либо народное восстание, либо ошеломляющая победа на выборах. В том и другом видели событие, приводящее в движение кардинальные, далеко идущие перемены во властных структурах, после которых поворот вспять считался невозможным.

Партии вне власти любыми доступными им средствами стремились достичь такого поворотного пункта. Достигавшие власти (пусть даже путем, не предусмотренным в теории) любыми средствами стремились остаться у власти, чтобы тем самым доказать, что «революция», в самом деле, являлась необратимым поворотным пунктом. Приход партии к власти в этом смысле виделся аналогичным пришествию Христа на землю. Он не представлял собою конца времен — куда там, — но это был такой момент, когда история трансформировалась. События 1989–1991 гг. оказались таким потрясением, особенно для марксистов-ленинцев, именно потому, что эти события камня на камне не оставили от концепции необратимой исторической трансформации. Это было больше, чем глубокое разочарование, эти события означали ниспровержение базовых посылок политического действия.

Для того чтобы взять и удержать в своих руках государственную власть, так называемым прогрессивным силам и/или рабочему классу было крайне важно создать всеобщую организованную партию.

Независимо от того, была ли то массовая партия, за которую выступали германские социал-демократы, или же партия авангарда, за которую выступали большевики, этой партии полагалось играть роль духовной отчизны ее лидеров и членов, призванных посвятить всю свою жизнь достижению и удержанию государственной власти.

Тем самым в партии видели главное (даже единственное) устремление в жизни ее членов. Всякая связь с другими организациями, или даже всякий интерес вне рамок программы партии, представлялись серьезной угрозой ее дееспособности. Именно в этом, куда больше, чем в доктринальном атеизме, генезис великой подозрительности к религиям. По той же причине партия враждебно относилась к националистическим, этническим, феминистским и прочим подобным движениям.

Коротко говоря, партия декларировала, что классовые конфликты извечны, а все прочие конфликты эпифеноменальны. Посему партия неоднократно приводила доказательства того, что эти прочие схватки составляют отклонение от центральной задачи, если только они не интегрируются в текущую программу партии из сиюминутных, второстепенных, тактических соображений. Более всего партия опасалась, что ее члены не верны ей всецело и неотступно. Можно сомневаться в том, удавалось ли партиям у власти хоть когда-нибудь создать подлинно тоталитарное государство, но как будто вовсе нет сомнения, что создать тоталитарные партии им удалось.