Шантаж - В. Бирюк

— Ты, боярич, где ляжешь?

— Возле Акима, в зимней избе. А что?

— Ну, я тогда в летнюю пойду. А вы, мужики, тут, на поварне переспите.

— Чегой-то? Не жирно ли будет? Тебе одному — целая изба?

— Николай, уймись. Ты что, не видишь, он же не один там спать собрался.

— А с кем? А! Вона чего… Слышь, ханыч, а она хорошенькая? У неё тут как, в избытке? Может, и мне оставишь попользоваться? По-товарищески.

— По-товарищески?! Я — хан, ты — купец. Гусь свинье не товарищ!

— Э, я такой гусь, что любой, даже такой торкской свинье…

Многовато Николай «грамм-градус-рылов» принял. Осмелел не по делу. Чарджи, конечно, спешит, но не до такой степени, чтоб не вытащить саблю. Пришлось успокаивать, разводить. Питьё Акиму согрелось. Как-то он там?

У деда снова был жар. Даже не узнал сразу. Потом будто очнулся.

— Плохо мне, Иване. Страшно — помру без покаяния. Прими исповедь мою. Господа бога Иисуса Христа нашего ради.

О-хо-хо… Сел рядом, пот горячечный у него утёр. Голову подержал, пока напился. Грехи прощать — дело божие. А вот слушать рассказы о них — человеческое. Ну что, Аким, вот он я, перед тобой. И слух мой, и внимание, и сочувствие. Всем чем могу. Всей душой.

Временами, как мне казалось, он бредил. Временами замолкал надолго, только беззвучно шевелил сухими, обветренными губами. Каялся он как-то… неравномерно, не последовательно. То вспоминал изукрашенное писало, которое стащил ребёнком, будучи в «детских» в княжьей дружине. То раскаивался в гневливости своей уже в мою бытность в Рябиновке.

Многие люди уверены, почему-то, что искренняя исповедь есть «источник секретных знаний», каких-то важных, великих тайн. Важных, великих — для исповедующегося. Что мне с того, что десять лет назад Аким Янович Рябина согрешил в Великий Пост со своей женой? Если учесть, что в православном календаре, кроме Великого и прочих постов, каждую неделю два дня постных, а в остальное время бабы или «в тягости», или кормящие. «По всей России — рыбный день» — это не только «без мяса», но и «без постели». Тут вообще непонятно, как они размножаются.

Жену-покойницу Аким явно любил, что добавило моего к нему уважения. Человек, плохо отзывающийся о своих близких — или глуп, или неудачлив, или болен. Часто — «три в одном». Но каялся он и в «супружеских изменах». Помотался дед по Руси. Бывали и долгие походы. И в походах — «сударушки». Вспоминал он и женщину, которую полагал, по суждению своему, моей матерью. Мысли у него явно путались, в бреду покаяния он, похоже, смешивал двух или даже трёх женщин в одну. И у всех сразу просил прощения. И насчёт потрошёного мальчишки… Был грех. Только и разницы, что пытал Аким ребёнка не перед матерью, а перед отцом его. Да и причина другая — отряд стрелков попался в ловушку в Пинских болотах, а местные не захотели показать тайную тропку через трясину. — Ну и как? Чем дело кончилось? — Да вот же, лежит передо мною Аким Рябина, в Елно помирает. А не под Пинском.

Потом он просто стал бредить. Вдруг вскидывался на постели и страшно кричал: «Отходи! Назад!». Выводил своих с Переяславского боя. То жену свою звал, то выговаривал Марьяшке. Странно слышать, когда к взрослой женщине, которую хорошо знаешь именно как женщину, — будто к маленькому ребёнку.

Мне становилось всё страшнее. Аким явно шёл к смерти. И дело уже не в моих каких-то планах. Пусть и супер-пупер прогрессорских. Или в инстинкте самосохранения и мании величия насчёт моей уникальности. Или в иллюзии моей защищённости от многих опасностей пока Аким жив. Просто у меня на руках умирает человек. Не скажу — человек, которого я полюбил. Просто — человек. Не имя, не титул, не сумма идентификационных признаков. Живой, реальный человек, который для меня стал личностью. Вот именно такой, единственной и неповторимой. Частью моего пути, моей души, моей жизни. Частью меня. Он бессмысленно что-то бормочет, облизывает мгновенно пересыхающие губы… Ещё полчаса-час и белок в его мозгу начнёт сворачиваться. Как яичный белок на сковородке.

А посланцы мои со знахаркой не возвращаются. Уже стемнело, ворота в город должны были уже закрыть. Что-то случилось. До утра никто в город войти не сможет. Гос-с-споди! Что же делать?!

Я выскочил из провонявшейся гарью от лампадки избы на воздух. На дворе было темно. Звёзды. Возле стены шевельнулась фигура.

— Ты кто? Почему здесь?

— Ой… Эта… Мне негде. Ну… Спать…

Хозяйка. Как это негде? Подворье справное. Баня, конюшня пустые. Ещё сараи какие-то есть. Потом.

— Укажи Сухану — где у тебя горячая вода. Бадейку мне живо.

Я не маг и не чародей, я не хирург и даже не коновал. Я не фига не понимаю в медицине! Но просто смотреть как он умирает — у меня сил нет. А биться головой в пол перед иконами… Ну не могу я так просто убивать своё время! И его жизнь. Если не можешь бить головой — думай ею. Пользы — примерно одинаково. Но хоть нет ощущения идиотской бездеятельности. «Прое…ал время впустую»… «Есть тоскливое слово — «никогда». Но есть ещё более страшное слово — «поздно».

Теперь уже сам, без недавнего лекаря, я отмачивал и снимал повязки. Гной, сукровица, кровь… Снадобья лекаря — чуть позже. Баба, увидев сожжённую и уже чернеющую лохмотьями плоть, снова стала выть. Дура! Я сам тут в обморок свалюсь. И что тогда будет? Тащи ножницы. Какие есть — острые и поменьше.

Вырезать куски мяса из живого человека… Бывало. В прежней жизни. И из меня так вырезали. Но там хоть новокаиновая блокады была. А здесь… От каждого движения пляшет огонёк в лампадке. Просто — не видно, что режешь! Нет чёткого цветовосприятия — «в темноте все кошки серы». И — бред Акима. Он уже не чувствует ничего, не реагирует на боль. Всё без толку, помрёт дед. Руки опускаются.

В какой-то момент я неудачно повернулся — что-то кольнуло в бок. Сунул руку под рубаху — чего это там? Юлькин крестик. «Противозачаточный». Вспомнилось… Не как она этот крестик применила — как она меня выхаживала. С меня же тогда вообще гной отовсюду тёк, кожа и ногти слезли, зубы выпали. И ничего — выходила же. По всем нормальным раскладам — должен был помереть, а очень даже живой получился. Всего полгода прошло, а я уже тут вон сколько всякого… уелбантурить успел. Давай, Ванька, дело делай. Волосы на себе рвать — тебе при любом исходе не светит.

Маразматическая мысль об ограниченности моих возможностей в части исполнения ритуального плача при погребальном обряде, несколько ослабила внутренне напряжение. А то уже и «зубы звенеть» начинают. Дальше — обморок. Нафиг-нафиг.

Короче — я фактически пустил Акиму кровь. Не по правилам: ланцетом, из вены, в чашку. Но у него и так течёт из ладоней! Просто засохшие струпья пошевелить. Наверное, с четверть литра вытекло в воду. Может, больше. Только потом я стал заново травки прикладывать и мази намазывать. Остановил кровь. Потом замотал. Как мне Юлька заматывала — я столько раз это видел… И прочувствовал — поневоле запомнишь.

Поднял глаза, а он на меня смотрит. Живой! Дал напиться, слабенький он — сразу потом прошибает. Укрыл, подоткнул, мало что в лобик на ночь не поцеловал. Как дитё малое.

— Ваня. Иване. Ты меня с того света вытянул? А?

— Гос-с-споди! Аким, я что, сын божий, чтобы мёртвых воскрешать? Помогли.

— К-кто?

— Ангелы небесные. Шешнадцать штук. Восемь твоих да восемь моих. Вокруг стояли, душу твою за шкуру держали. Ты уж больше не умирай пока. А то такую кодлу в другой раз собирать… Занятые же люди. Ты теперь отдыхай. Поспи немного. Вот ещё пития глоточек. И — спи.

Избушку проветрили, грязное выбросили да вылили. Сухана напротив деда у другой стены спать уложил. Зомби, он, конечно, мертвяк, но — живой. А третью ночь без сна даже для мёртвого… «Вечный покой» начинает восприниматься как недостижимое удовольствие. Себе за печку овчинку бросил, лампадку задул, улёгся. Ещё часика три поспать есть.

Ага. Только улёгся — шорох. Кто-то рядом постель раскладывает. Хозяйка вдоль боку устраиваться. Неужто ей сегодняшних приключений мало? Или — только разохотилась?

«Летит, летит степная кобылица.

И мнёт ковыль».

Мадам, я сейчас на роль дикорастущего бурьяна малопригоден, не надо меня… мять.

— Ты чего?

— М-м-м… Можно я рядом лягу? А то мне спать негде.

— Как это негде? Полное подворье пустого места.

— Не. Боязно. Мужики говорили: как все заснут — они ещё на мне покатаются. Тот-то толстый, которого ты с меня сдёрнул, здорово озлился. Ты-то его наказал, а он теперь на мне отыграется. Боязно.

— А со мной не боязно?

— Ты — маленький. Ежели и будешь чего, то… полегче.

Ну хоть кому-то моя мелкость — в радость. «Ежели и будешь чего…». Хм… Вот только мне сейчас этого «чего» не хватало.

— Ладно. Спи давай.

Вроде развернулась носом к стенке, вроде спит. Тихо. Шорох повторяющийся. Это Сухан сопит. Посапывает. А вот это — Аким. Дыхание неглубокое, но спокойное. Душно. И проветрил же избу, а мало. Маслом горелым пахнет. Интересно, а что они для заправки лампадки используют? По идее — лампаду перед иконами нужно заправлять елеем. У евреев на этот счёт чётко определено: семь светильников из чистого золота заправить чистым елеем. Он же — оливковое масло, он же — масло деревянное. «Деревянное» поскольку делается из плодов — «с древа снятых», а не из семян, стеблей или листьев.