Человеческое тело - Паоло Джордано

Внезапно лейтенант испытывает к Ирене нечто, похожее на нежность, ведь жизнь обрекла ее на одиночество: мотается с базы на базу, вечно живет среди незнакомых людей да строчит отчеты, ставит оценки, за которые потом ее ненавидят, — человек без роду и племени. Они похожи, может быть, из-за этого они так крепко прижимались друг к другу во мраке палатки? Он понимает, как ей было больно, когда она перечитывала отчет. Наверняка она пошла на кухню, налила вина и выпила залпом. Он до сих пор ясно помнит, как она с торжественным видом откидывает голову назад, когда пьет вино, но сказать, что он скучает, — нет, вовсе нет. Не всякая привязанность означает, что потом тебе этого человека не хватает.

— Вы это узнаете?

Сидящий по левую руку от Караччоло офицер до сих пор молчал, словно выжидая, когда настанет его черед выйти на сцену. Голос у него выше, чем можно было ожидать по внушительной комплекции. Эджитто переводит взгляд на него.

В руках он держит прозрачный пластиковый пакетик — состав преступления. В пакетике — горсть бело-голубых капсул: на глаз — хватит на месяц лечения. Теперь, когда капсулы лежат кучкой, в пакетике, вид у них невинный, почти забавный.

— Это ваше, лейтенант?

— Да, они принадлежали мне. Да, синьор.

Офицер с довольным видом кладет доказательство на стол. Раздается шорох, как от слабого дождика. Майор, словно обезумев, строчит протокол.

Караччоло мрачно глядит на Эджитто. Качает головой:

— Я обязан тебя спросить, Алессандро. И давно ты принимаешь психотропные средства?

Эджитто еще сильнее сжимает колени. Чуть выпрямляет спину.

— Прошу тебя, полковник, хоть ты их так не называй!

— А что, как я должен их называть?

— Как угодно. Антидепрессанты. Лекарство. Таблетки — тоже сгодится. Но оставим в покое психотропные средства. Это определение позволяет сделать весьма поверхностные выводы о моем поведении.

— А ты не считаешь, что мы должны сделать выводы о твоем поведении?

— На каком основании?

— На том, что ты принимаешь эти… в общем, вот это.

— Наркотики, — подсказывает сидящий справа от полковника офицер. Майор записывает: наркотики.

Эджитто медленно отвечает:

— Если ты считаешь необходимым сделать выводы о моем поведении, пожалуйста, делай!

Внезапно у него лопается терпение. И дело не только в том, что на него оказывают давление, не во враждебности, которую он чувствует со стороны внешних членов комиссии и которую они даже не пытаются скрыть, и не в том, что перед его носом помахали пакетиком, неопровержимо доказывающим его слабость. Дело в другом. Ирене Саммартино, дисциплинарная комиссия, дальние родственники первого старшего капрала Торсу, отчасти жаждущие добиться правосудия, а отчасти мечтающие о деньгах… все они правы, и от осознания этого Эджитто больно, словно ему влепили пощечину. Он не должен был разрешать Торсу ехать. Он позволил решать самому Торсу, исходя из убеждения, что тело Анджело Торсу принадлежит Анджело Торсу и никому больше, а на самом деле заботиться о нем было поручено ему, Эджитто. Ему оказалось проще сделать вид, будто он ничего не замечает, уступить лени и жалости к самому себе. Утомлен, с трудом соображает. Находится в заторможенном состоянии.

Похоже, что в конце концов врожденное стремление ни во что не вмешиваться привело к ожидаемым последствиям — худшим из возможных. Караччоло верно сказал: они должны сделать выводы о его поведении, и их выводы могут быть только отрицательными. Отчего же тогда Эджитто чувствует себя таким бодрым, испытывает почти что облегчение, словно все наконец-то встало на свои места?

Он делает глубокий вздох, потом еще один. Затем обращается к полковнику:

— Я принимаю на себя всю ответственность за произошедшее.

Караччоло хватает майора за руку:

— Не надо это писать! Не стоит… вы же видите, мы еще пытаемся прояснить ситуацию. — Вид у майора скептический, но просьбу он выполняет. — Алессандро, пожалуйста, не поступай опрометчиво! Я уверен, что обстоятельства вынудили тебя действовать так, а не иначе. Попробуй спокойно все вспомнить!

— Полковник, первый старший капрал Торсу был не в состоянии участвовать в столь ответственной операции.

— Да, но какое это имеет отношение к взрыву и ко всему остальному? А если бы в «Линче», в башне бронемашины ехал кто-то другой, а не синьор Торсу? — Он осекается, возможно, поняв, что рискует превысить допустимый уровень цинизма. Пробует зайти с другой стороны: — Если бы мы на войне всегда проявляли максимальную осторожность… да это был бы кошмар, нас бы сразу разбили… было время, когда солдат оставляли на фронте даже с воспалением легких, а уж о расстройстве желудка и говорить нечего!

Полковник из кожи вон лезет, чтобы его защитить. Он обещал, что все рассосется. Но для Эджитто уже слишком поздно: кровотечение давно прекратилось. Торсу выбросило из «Линче» в гущу неподвижно лежащих овец, он проехался лицом по камням.

— Я был обязан заботиться о здоровье старшего капрала.

— Двести человек! — Караччоло перебивает его, словно вовсе не слушая. — Представьте себе, что это такое: днем и ночью заниматься двумя сотнями человек. Вероятность проглядеть что-то огромна. А ведь мы говорим не о службе в мирных условиях, мы говорим о…

Эджитто слегка повышает голос:

— Полковник, я совершил ошибку. Вся ответственность лежит на мне.

Он заявляет это настолько твердо, что на сей раз Караччоло не может запретить майору внести все в протокол. Замолчав, полковник глядит на Эджитто: ну зачем ты это делаешь? Зачем ищешь забот на свою голову? К чему это приведет? Разве ты еще не понял, что, если будешь строить из себя героя и доказывать свою щепетильность, это ничем хорошим не закончится?

Но дело не в их отношениях и не в верности принципам. Для Эджитто все куда проще: нужно четко понять, что тебя касается, а что нет. Тела солдат на базе «Айс» были его заботой. Он молча отвечает полковнику: смелей, делай, что должен!

Караччоло вздыхает. Потом голосом, в котором от дружеского тона почти не осталось и следа, говорит:

— Лучше нам вернуться к этому разговору в другой раз. Лейтенант имеет право спокойно продумать стратегию защиты. — Он берет листы с отчетом и, похлопывая по краям, складывает в ровную стопку.

— А с этим что будем делать? — спрашивает офицер без знаков различия, тряся в воздухе пакетиком с капсулами.

— Ой, ради бога! — стонет Караччоло. — Выбросьте, пожалуйста! — Потом обращается к нему: — Алессандро, ты должен знать, что тебе грозит отстранение от службы на срок от двух до четырех месяцев плюс денежное взыскание, о котором речь пойдет позже. Пока решение по твоему делу не принято, я вынужден освободить тебя от исполнения обязанностей. Я знаю, что ты живешь в казарме, но тебе придется найти временное жилье. Я постараюсь сделать так, чтобы, когда ты вернешься к службе, тебя поселили в той же комнате.

— Полковник, в этом нет никакой необходимости. — Он отвечает, не раздумывая. Так вот она, новая возможность изменить свою жизнь.

Караччоло заметно разочарован.

— Как это понимать?

— Я согласен на максимальный срок отстранения от службы. А о комнате не беспокойся! Полковник, мне надо кое о чем с тобой поговорить.

Вещей у него немного: две битком набитые сумки и рюкзак — жизнь в казарме сделала его неприхотливым. Что делать с купленной на собственные деньги мебелью, он решит потом, а пока она отправится на склад на окраине.

Марианна сразу же прибежала, узнав о его скором отъезде. На ней длинный черный свитер, светлое лицо из-за тяжелого макияжа кажется грубоватым.

— Они не могут вот так взять и выгнать тебя. Ни в какие ворота не лезет!

— Никто меня не выгоняет. Меня переводят. Это в порядке вещей.

— Ну да, жаль только, что тебе не оставили даже свободы выбора. Это просто шантаж. Да еще посылают в Тмутаракань. Беллуно. В первый раз слышу! До сегодняшнего дня я даже не знала, где это.

Он не раскрыл ей всю правду. То, что он ей рассказал, — лишь малая часть правды. Всей бурлящей в нем энергии недостаточно для того, чтобы признаться Марианне, что это он решил уехать, бросить ее, как она выразилась, когда они разговаривали по телефону.

— Там готовят отличные кнедлики, — шутит он, — знаешь, что это такое?

Марианна качает головой:

— Не знаю и знать не хочу.

Она сидит на незастеленной кровати, прижавшись спиной к стене, туфли бесцеремонно упираются в белоснежный наматрасник. Из-за того, что подбородок опущен на грудь, кажется, что Марианна хмурится. Эджитто точно не знает, в чем это выражается, но сестра до сих пор сидит, сжавшись, как девочка-подросток. Может, только для него она на всю жизнь останется юной, совсем девочкой, даже когда у нее появятся морщины, а голова поседеет. Он думает, что она приходила к нему в казарму всего два раза: в день, когда он сюда перебрался, и сейчас, когда он уезжает.