Сын человеческий - Аугусто Бастос

Время шло. Он сидел, привязанный к машине. Предсмертная агония пригибала Сальюи к земле. Нечеловеческим усилием Кристобаль мягко нажал на педали. Машина медленно попятилась назад, и в эти секунды, показавшиеся Кристобалю бесконечными, колеса робко нащупали колею, по-матерински нежно заботясь о том, чтобы не потревожить простертую Сальюи. Струйка пыли ласково и небрежно поиграла прядью волос, упавшей на девичий лоб. Кристобаль взглянул на Сальюи еще раз. На спине девушки извивалась кровавая змейка. Пальцы сжали подвернувшийся под руку цветок и спокойно застыли. Тогда Кристобаль дал газ и больше уже ни разу не оглянулся.

Колеса скрипели, продвигаясь по лощеной твердой просеке, машина с каждой минутой набирала скорость. Из-под шин стали вырываться черные клубы дыма, окутывая тарахтящую автоцистерну.

Скоро Кристобаль въехал в котловину. Людей здесь как будто не было. Горящие колеса соскальзывали с колеи, подпрыгивали на брошенном оружии, вещах и узлах, валявшихся под испепеленными зноем деревьями.

Несколько пулеметных очередей, прерывистых и блуждающих, словно стрелял какой-то пьяный или сумасшедший, выбили последние остатки стекол, но машина метр за метром, чертя немыслимые зигзаги, продвигалась вперед. Потом вдруг напоролась на дерево. Мотор заглох. Сильная водяная струя забила из горла цистерны, гася языки пламени, тени которых плясали в притихшей котловине.

И тут завыл автомобильный гудок, завыл траурно и протяжно. Голова водителя упала на руль. Казалось, он хотел передохнуть,

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Бывшие соратники

Он медленно спускался с подножки, нерешительно озираясь по сторонам. Казалось, он с трудом узнавал эти места, а может, ему просто не хотелось очутиться здесь снова. От слепящего полуденного света глаза его щурились. Он надвинул на лоб сильно смятую шляпу с кокардой и вышел из вагона второго класса, опасливо нащупывая босыми ногами платформу. В сутолоке и суматохе поначалу на него не обратили внимания, но я его увидел сразу. Я узнал этого человека и продолжал наблюдать за ним, но украдкой: зачем мне было привлекать к нему внимание — ведь я отлично знал, что произойдет, когда его заметят. Моя новая должность требовала от меня сдержанности, я должен был хранить невозмутимое спокойствие, как и подобает начальству. Этот человек снова напомнил о наших прошлых утратах, — увы, невозвратимых. Он наверняка чувствовал, что в допущенных ошибках есть и его вина. Очевидно, поэтому в его движениях сквозила странная апатия и отчужденность.

Он проводил глазами уходящий поезд, и в его взгляде, кроме нерешительности, появилась такая растерянность, словно он вдруг понял, что его бросили одного в безлюдной пустыне. Он повернул голову и посмотрел на окутанные пылью дома и ранчо под зеленым пологом обожженного солнцем плюща и коричных деревьев. Видно, провоевав три года и теперь возвратившись домой, он и вправду с трудом узнавал свою деревню, и не потому, что она сильно изменилась, а потому, что переменился он сам и, главное, сдало зрение. Ему трудно было разглядеть как следует окружающие предметы.

Он посмотрел на проезжую дорогу, разделявшую пополам деревушку. Вдали маячил залитый солнцем темно-зеленый холм Тупа-Рапе. По нему он сориентировался и неторопливо двинулся в путь.

Клубы пыли окутывали его исхудавшее тело. Пыль покрывала длинноносое птичье лицо, лизала дубленую кожу, обтянувшую кости, расцарапанную колючками, обожженную огнем в Чако, сухую кожу с несмываемыми следами пороха; эти оспины особенно выделялись на землистых скулах, одна из которых была прошита пулей.

Да, он изменился, но его сразу же узнали.

— Смотрите-ка, кто приехал, — послышался возглас. — Да это же сержант Крисанто Вильяльба!

Но он даже не обернулся, не откликнулся, словно это имя прозвучало для него странно и незнакомо. Он медленно шел по дороге, точно был не только близоруким, но и глухим.

Известие разом всколыхнуло людей, толпившихся на станции. Все засуетились, закричали. Несколько человек, одетых, как и он, в поношенную военную форму, бросились к нему. Один из них опирался на костыль, у другого вместо руки торчала культя, а рукав гимнастерки был сложен вдвое и заколот английской булавкой. Крисанто остановился и поднял на них глаза. Из-под шляпы, надетой набекрень, его смуглое лицо, перерезанное темным шрамом, глядело пугающе безучастно.

— Наконец и ты приехал, Хо… — потрясая пустым рукавом, радостно воскликнул Элихио Брисуэнья, но не решился, однако, договорить прозвище Крисанто.

— Хоко![81] Здорово! — подхватил кто-то.

Услышав это приветствие, остальные тоже осмелели.

— Хоко!

— Хоко!

— Хоко!

Как в давние годы, это прозвище — название птицы— заменяло ему его настоящее имя.

Они теснее окружили его. Он стоял в пыли, обволакивавшей лицо, и смотрел на них, слегка наклонившись вперед под тяжестью туго набитого вещевого мешка, который он слегка поддерживал рукой. Загорелое птичье лицо выражало удивление, словно он никогда не знал этих людей или не мог их припомнить. Глубоко запавшие глаза растерянно мигали, но не только потому, что у него было неладно со зрением. В его душе была ночь, она-то и мешала ему видеть залитый светом полдень. Он не ослеп, нет, — он просто потерял память. Знаменитая оливково-зеленая форма солдата, участника боев в Чако, была вся в аккуратно заштопанных и залатанных дырах. Три обрывка трехцветной ленты, такой же полинялой, как и кокарда на его шляпе, были пришиты к левому карману гимнастерки, свидетельствуя о трех полученных крестах, которые, надо полагать, хранились в вещевом мешке. Свернутое одеяло висело на ремне. Из правого кармана торчала сплющенная жестяная ложка. На шее вздулись жилы, похожие на толстые веревки.

Меня сразу же позвали. Мне ничего не оставалось, как подойти к Крисанто. Его по-прежнему возбужденно осаждали земляки, глядевшие на него с уважением, благожелательностью и некоторым смущением; последнее, впрочем, сглаживалось нахлынувшей радостью — ведь как-никак вернулся их односельчанин! С большим опозданием, но все-таки приехал домой из дальних краев.

Я протиснулся к нему, дружески потрепал его по плечу.

— Как жизнь, Крисанто?

В вещевом мешке что-то приглушенно и мягко звякнуло. «Миска стукнулась о кружку», — подумал я. Он приехал со всем своим солдатским добром.

— Ты что, не помнишь лейтенанта Беру? — спросил у него Педро MápTHp, указывая на меня.

— Нет…

Сказать по правде, Крисанто был со мной едва знаком: я уехал из Итапе мальчишкой.

— Теперь он наш алькальд…[82]

— А-а!

— Нет больше над нами политических начальников, — сплюнул Иларион Бенитес, опираясь на свой костыль. — Теперь у нас алькальд… В первый раз за все время нами верховодит наш же односельчанин.

— Да.

— Крисанто, ишь ты! — протянул Корасон Каб-раль, указывая на ленточки, висевшие на кармане гимнастерки. — Ты единственный во всем Итапе получил кресты!

Чуть заметная улыбка появилась на сомкнутых губах Крисанто.

К толпе подбежал оборванный мальчишка и с сонным видом уставился на приезжего. Измазанный апельсинным соком рот потемнел от пыли. Струпья покрывали всю грудь, усеянную пятнышками белой проказы.

— Как дела, Хоко? — спросил Тани Лопес. — Что нового, дружище?

— Ничего. Никаких новостей… — ответил тот кротким надтреснутым голосом, который, казалось, прозвучал помимо его воли.

— Ты малость запоздал с приездом, — бросил Иларион, словно упрекая Крисанто.

— Да, целый год, почитай, прошел со дня победы, — сказал Корасон Кабраль, лукаво глядя на Крисанто.

Тот тянул с ответом. Ему было трудно не только заговорить, но даже разомкнуть губы.

— Я оставался там, — наконец выдавил он.

— Где? В Чако? — спросил Педро Мартир.

— Нет, в Асунсьоне.

— А зачем ты остался? — полюбопытствовал Элихио Брисуэнья.

— Ждал демобилизации.

— Да чего было торопиться, — фыркнул Илари-он Бенитес, — раз все соки из тебя вытянули.

— Но домой-то тебе хотелось? — сказал Тани Лопес.

— Я и приехал…

— Первым прибыл я, — сообщил Иларион. — Как только в военном госпитале мне приделали деревянную ногу… Потом, капрал Брисуэнья.

— Хотя мне и не приделали деревянную руку, — заметил тот.

— Все потянулись в Итапе, — продолжал Иларион. — Там мы были для всех обузой. После и остальные приехали. Тани Лопес, Педро Мартир, Хосе дель Кармен…

— И я! — прервал его Корасон Кабраль.

— Потом появились братья Гойбуру, — продолжал Иларион, — как всегда, вместе, словно попугаи-неразлучники. Вместе они разделались с Мелитоном Исаси, вместе и в тюрьму угодили за это.

Он осекся: все смотрели на него с молчаливой укоризной. Тани Лопес нервно полировал о гимнастерку ноготь на мизинце, длинный, как коготь медведя.