Человек-огонь - Павел Кочегин

«Которого выберет?!»

Бай еще раз посмотрел на скакунов и молча показал рукой на Киргиза.

Томин отвязал жеребца, вывел из конюшни. Подавая повод баю, решительно проговорил:

— Бери! Это мой любимец, — и так ожег взглядом сердце старика, что тот не посмел больше упрямиться.

…Солнце коснулось вершины горы и стало погружаться в нее. По узенькой тропинке к кишлаку, что прилип на террасе у крутого склона, цепочкой подходили трое: впереди ишачок с мешком ячменя на спине, за ним вышагивал старый бай, распрямив плечи и гордо подняв голову, ведя под уздцы подарок комбрига.

Весть о том, что Томин подарил баю Эралиеву своего любимого скакуна, быстро облетела кишлаки и ушла в горы.

Главарь шайки решил рассчитаться с братом за измену корану по-своему: отрезать голову и послать ее Ибрагиму-беку, доказать этим свою преданность. А получилось иначе: басмачи связали своего главаря и доставили в штаб бригады, искупив этим вину перед народом.

Яхсу течет вдоль горного хребта. Вода в ней ледяная. Отсюда и название свое получила река: Ях — лед, су — вода. На ее безымянном притоке, буйном в половодье и почти сухом в знойные месяцы лета, раскинулся кишлак Дагана.

По-над берегом притока выстроились в ряд могучие, древние чинары. Их ветви переплелись, и огромные пятипалые листья образовали шатер.

Под шатром словно раскинут цветной ковер из халатов дехкан, женских шалей, гимнастерок.

Одни сидят, согнув ноги калачиком, вторые — растянулись на земле, третьи — примостились на камнях. Раздается смех, оживленные голоса, аплодисменты. Из-за занавеса выходит конферансье Антип Баранов.

— Дорогие товарищи! — раскланивается он. — Сейчас будет исполнена боевая песня басмаческих последышей «Гулимджан», записанная военкомом банно-прачечного отряда Меднолобовым, когда он задавал им баню.

Гармонист провел по клавишам однорядки, растянул меха. А потом, мотнув головой, резко сжал меха, и грянула удалая музыка. Под аккомпанемент русской тальянки на родном языке запел Чары Кабиров:

Знаменитые вояки —Басмачей свирепых рать…

Его поддержал Антип Баранов:

Ведь из нас сумеет всякийС безоружным совладать.

Люди восторгались: такого слаженного исполнения песни на разных языках им еще не приходилось слышать.

Артисты, под всеобщее одобрение слушателей, продолжали:

Вот поднявшись на пригорок,Едут красные вдвоем, —

пропел таджик.

И опять двуязычный дуэт:

Если нас тут будет сорок,То, пожалуй, мы рискнем…

Голоса певцов тонут в дружном рукоплескании, громком смехе.

На «сцену» стремительно, как птица, легко и грациозно выпорхнула танцовщица с бубном в руках. Длинные, черные косы лежат на груди, яркое цветастое платье облегает ее талию. За ней степенно вышли два парня с рубобами в руках.

Полилась нежная таджикская мелодия, а танцовщица, подняв над головой бубен, словно лебедь, поплыла по поляне. Все узнали в ней сестру госпиталя Хадычу Авезову.

Танец кончился. Хадыча передала бубен юношам.

К ней легким шагом подошел Чары Кабиров и весело запел на родном языке. Вторую часть куплета Хадыча продолжила по-русски:

Бидняк гол, как сокол,Поет да веселится.

И снова запел Чары, озорно улыбнувшись; подхватывает Хадыча:

Бирегись, богачи,Бидный да гуляет.

Раздался гром аплодисментов и крики: «Еще, повторите, браво, молодцы!»

Все время пока шел концерт, поодаль на пригорке сидел Абдул Юсупов, дехканин лет пятидесяти с черной окладистой бородой и голубыми глазами. Он внимательно слушал, часто поворачивал голову в сторону, и тогда довольная улыбка пробегала по его лицу.

Там он видел военный городок, творение рук своих. Клуб, казарма для красноармейцев и навесы для коней выделялись на фоне дехканских кибиток своей добротностью, большими окнами и новизной.

В первые же дни по прибытии полка в кишлак приехал комбриг Томин. Он распорядился построить военный городок. Оставаясь в гарнизоне, Томин ночевал у Абдула Юсупова, и при свете каганца, похрустывая гандумбурьеном — поджаренными зернами гороха, пшеницы и кунджита, они мирно беседовали до полуночи.

По случаю окончания строительства комбриг распорядился провести торжество, прислал из Куляба рис, корову: приехали самодеятельные артисты.

На поле Абдулы Юсупова растет отменный ячмень, а земляки оказали ему большое доверие, избрав председателем кишлачного Совета. Как же не быть довольным жизнью старому дехканину?

— Война войной, а жизнь идет, — проговорил Томин, подъезжая к «театру» под кронами чинар.

— Жизнь, сынок, всегда сильнее смерти, — отозвался Султанов.

Всадников увидел командир эскадрона.

— Встать? Смир-р-р-нно! — громко скомандовал он.

— Вольно. Продолжайте представление, — распорядился Томин, слезая с коня.

Когда концерт закончился, на поляну вышли Томин, Султанов и председатель кишлачного Совета Юсупов.

— Дехкане, братья! Сегодня мы получили ответ Ибрагим-бека на обращение трудящихся-дехкан и рабочих о прекращении борьбы, — обратился Томин.

— Ибрагим-угры[14], а не бек, — послышалось из толпы. — Вор он, разбойник!

Томин вытянул руку. Шум утих.

— Так вот послушаем, что ответил на мирное предложение народа Ибрагим-бек, или как теперь его все называют Ибрагим-вор. Прочитайте, отец.

Худайберды начал читать:

«Содержание вашего письма мы хорошо поняли. И мы заявляем вам, что наши стремления прежде всего забрать в свои руки тридцать две бухарские области, а затем все остальные государства».

— Вот, бес, чего захотел! Подавится! — перебили дехкане Султанова.

А Султанов продолжал:

«Имейте в виду, что мы отреклись от всего, мы не будем тужить об участи своих жен и родных и будем продолжать борьбу. Нам нужен бог и его пророки и больше ничего».

— Шайтан! — не сдержавшись, громко выкрикнул кто-то. — Шайтан его бог!

«Мы кормимся за ваш счет своей силой, заключающейся в клинке и винтовке. Население нам не нужно, оно для нас безразлично… Прибыл Тамир-бек из Афганистана с хорошими вестями от эмира. Теперь свет на нашей стороне…»

Когда Султанов кончил читать, минуту стояла тишина. Потом прокатился гул негодования, и, наконец, чувства, охватившие всех, прорвались.

— Оружие! Дайте нам оружие! Своими руками уничтожим шакала!

— Живым или мертвым, а Ибрагим-угры будет в наших руках! — возмущенно кричали дехкане.

Тут же образовалась длинная цепь из желающих вступить в добровольческий отряд. Их записывал Абдул Юсупов. Его и избрали командиром нового отряда.

— Пока вооружайтесь сами, чем можете. Скоро пришлю вам винтовки и шашки, — пообещал Томин. — Уничтожайте врага, но не убивайте безвинных, обманутых. Они прозреют и придут к вам.

В кишлачном Совете, который помещался в глинобитном, добротном доме сбежавшего бая, на полосатом паласе сидят Томин, Султанов, Юсупов. Они, не спета, пьют чай и тихо беседуют.

Николай Дмитриевич отщипнул кусочек лепешки и вместе с урюком положил в рот, отхлебнул из глубокой пиалы глоток крепкого чая.

— А что, сирот в кишлаке много?

— Сирот? Не знаем сирот, — непонимающе посмотрел Абдул Юсупов на Томин а.

Султанов пояснил Юсупову, кто такие сироты. У того потемнело лицо, шрам на щеке сделался темно-багровым.

— Много, очень много сирот, — покачивая головой, заговорил Абдул. — Бедняжки! Жалко детей, а помочь чем? Все ограблены шакалами.

— Дети не должны с голоду умирать. За них же воюем. В России детские дома для беспризорников открыты.

— У нас их еще нет, — с сожалением заметил Султанов. — А дело ты говоришь, сын. В Куляб надо сирот собрать. Там и помещение найдется.

— Бригада поможет питанием, материал кое-какой найдется. Городской совет, я так думаю, нас поддержит.

В комнату вошел Чары Кабиров.

— Шакала приволокли. Крупный! — расплывшись в улыбке, радостно сообщил Чары. — Прикажите, командир, ввести.

— Давай, давай, посмотрим на твою добычу.

Ввели Кури Ортыка со связанными назад руками. Он окинул всех презрительным взглядом единственного глаза.

Томин начал допрос.

— Развяжите мне руки, тогда буду говорить, — повелительным тоном проговорил Кури Ортык.

— Силен мошенник. Требует, как будто не он у нас в плену, а мы его пленники. Ну, да уважьте бандита.

Кури Ортыку развязали руки. Он потер онемевшие запястья, переступил с ноги на ногу.