Угроза вторжения - Олег Маркеев

В зале ресторана, как в аквариуме за толстыми стеклами, фланировали акулы, улыбаясь друг другу золочеными оскалами, мальки и пираньи сновали снаружи. Он садился за свой столик у окна и наблюдал за теми и за другими, как за диковинными животными, чьи ужимки и повадки уже хорошо изучены, но, несмотря на это, все еще остаются забавными и представляют определенный интерес для пытливого ума. Он не принадлежал ни к первым, ни к последним. Он был другим. И эту исключительность, ни разу им явно не подчеркнутую, признавали все. Очевидно, чувствовали нутром, как звери чувствуют и не оспаривают исключительности льва.

Потом, узнав, что ресторан, как и сам ипподром, прибрал к рукам Осташвили-старший, пусть земля ему будет пухом. Кротов зарекся посещать бега. Всегда старался держаться подальше от мест, оскверненных нечистыми людьми…

— Я могу закрыть окно? — спросил он у человека, приведшего его в эту квартиру. После давящей тишины Лефортова шум заполненной машинами улицы казался невыносимой какофонией.

— Нет, — коротко ответил тот.

Сопровождающий, человек лет сорока пяти, крупный, но не отяжелевший, как это бывает с мужчинами при заботливом уходе жены и регулярном питании, ему понравился только одним — за все время он не сделал ни одного лишнего движения, не то чтобы вымолвил лишнее слово. Лицо с момента встречи в Лефортовской камере и недолгой поездки по Москве не отразило ни одной эмоции, глаза так и остались холодными и безучастными. Если бы не хорошо пошитый костюм, человека можно было бы принять за монаха-иезуита, проходящего испытание молчанием.

«Школа, черт возьми! — в который раз подумал Кротов. — Идеальный сопровождающий. Предупредителен и молчалив. В беде не бросит, а, если прикажут, так же без единого слова всадит подопечному пулю в затылок».

— Что ж, как скажете. — Кротов невольно потер затылок.

— У вас есть пятнадцать минут. Можете сходить в душ и переодеться. Одежду вам подготовили. Размер ваш. — Это была самая длинная фраза, сказанная сопровождающим за все время.

— Даже так? — поднял бровь Кротов. Сопровождающий молча вышел в соседнюю комнату, вернулся, неся в руках светло-серый костюм.

— Полотенце, белье — в ванной комнате.

Кротов долго стоял под колючими горячими струями, втирая в кожу душистый гель. Надеялся вытравить затхлый запах тюрьмы. Он знал, что все уже позади, предстоял последний разговор, его еще надо выдержать и правильно разыграть, и тогда с прошлым его будет связывать только этот мерзкий запах.

Он включил фен, направил тугую струю воздуха в лицо, и тут сердце больно, на вскрик, екнуло и ухнуло вниз. Он едва успел присесть на край ванны, ноги сразу же сделались чужими, ватными.

Вспомнил, как после их первой ночи Маргарита заглянула в ванную и с удивлением уставилась на жужжащий фен в его руках.

«Ой, а я думала, ты бреешься!» — сказала она.

«Нет, Марго, электрической бритвой пользуются только командировочные и не уважающие себя. А это… — Он щелкнул тумблером, и цилиндрик в его руке мерно заурчал на малых оборотах. — Это маленькая прихоть старого холостяка».

«Не-а, Саввушка. — Она чуть склонила голову набок. — Феном пользуются только разведенные мужчины. Одна из привычек, доставшаяся от проклятого семейного прошлого, которая выдает вашего брата с головой».

Он посмотрел на ее отражение в зеркале. Черты лица были четкие и правильные, как на картинах старых мастеров, любивших жизнь и знавших толк в женщинах. Уголки ее губ дрожали, не поймешь, то ли сейчас заплачет, то ли улыбнется.

«Тогда будем считать, что я бывший в употреблении холостяк», — сказал он, готовясь к самому худшему — слезам, как к самому верному средству сделать тебя виноватым и связанным по рукам и ногам.

Она засмеялась открыто и радостно, как это получается только у детей и искренне любимых женщин. На ее иссиня-черных глазах выступили слезы, но это были не те, что он ждал, а легкие, как капельки первого летнего дождя.

Он отбросил надоедливо урчащий цилиндрик, притянул ее к себе, уткнулся лицом в распахнувшийся на груди халат. Сердце тихо обмерло, когда ее пальцы скользнули к его вискам, стали перебирать еще влажные волосы.

Хотел сказать, что давно уже потерял надежду найти свою женщину, ту, что от бога и на всю жизнь. Что понял, любые целенаправленные поиски своей среди тысяч чужих — от лукавого. Что давно положился на случай, на тот великий, невозможный и непросчитываемый случай, который и есть Провидение Господне. А сегодня свершилось, замкнулись все земные круги, и ее, и его, осталось только быть вместе, рядом, навсегда.

Не сказал. Не сказал в ту минуту, когда сердце было готово разорваться в клочья от переполнявшей его нежности. А потом было поздно. Так и жили, ни разу не сказав друг другу заветных слов, которые рождаются, живут и умирают в этот короткий миг неземного счастья. Жили, зная, что он был, этот миг. Жили, не обращая внимания на разницу в двадцать лет. Словно знали, что ни один из них не переживет другого.

«Ты, Савелий, умер, — сказал, упершись взглядом в свое отражение в зеркале. От носа к уголкам рта залегли глубокие бороздки. В лице появилось что-то тяжелое, безысходное, как печать всех, кто долго пробыл за решеткой. — Ты сорвался в пропасть. Ты был в той машине и до последней секунды прижимал к себе Марго и детей, надеясь, что произойдет чудо или вдруг кончится этот дурной сон. Ты умер, Крот. Помни об этом».

Он еле сдержался, пальцы горели от желания схватить бритву и пройтись по венам ее холодным язычком, остро отсвечивающим сталью, правильно пройтись — от кисти по ложбинке вверх, к синей жилке на локте. А потом уже залитыми красным пальцами сжать горло, давя крик, и полоснуть лезвием, надавливая что есть силы, от уха к ключице…

В дверь тихо, но настойчиво постучали.

— У вас еще две минуты, — раздался безликий голос сопровождающего.

— Я уже готов, — громко ответил Кротов, не отпуская взглядом отражение своих глаз в зеркале. Из глаз медленно уходила мутная пелена безумия. Через минуту они остыли и стали льдисто-голубыми.

«Это пройдет, — сказал он сам себе, разглаживая сеточку мелких морщин вокруг глаз. — Все пройдет. Отъешься, отоспишься, напьешься досыта свежего воздуха, лицо разгладится. Только боль в глазах уже никуда не денешь. Сейчас придут те, кто сказал, что все уже в прошлом. Никакой мести не будет. Только дело. Пусть так. В прошлом так в прошлом. Что им объяснишь, если господь в обмен на власть лишил их возможности найти свою женщину».

Окно в комнате теперь было плотно закрыто и завешено тяжелой портьерой. Солнечный свет едва пробивался сквозь плотную ткань, казалось, на улице уже давно наступили сумерки. Даже шум машин, застрявших в пробке под эстакадой, стал глуше, мерным и не таким нервозным.

Кротов оглянулся на сопровождающего. Тот поднял на него свой непроницаемый взгляд хорошо натасканного добермана, щелкнул часами-луковицей и убрал их в карман.

Кротов не удержался и хмыкнул. У человека-добермана, как это часто бывает с замкнутыми по природе или из-за специфики работы людьми, был свой пунктик. Часы были старой, еще дореволюционной работы. «Наверное, придя со службы домой, перебирает небогатую коллекцию часов или ночи напролет листает справочники и альбомы часовых дел мастеров и пускает слюни над красочными глянцевыми иллюстрациями», — подумал Кротов.

— Пожалуйста, сядьте в кресло. Спиной к дверям. — Судя по голосу, ирония Кротова сопровождающего абсолютно не задела. Или навсегда был приучен скрывать малейшие проявления эмоций, на личное по малости своей должности в Системе права не имел.

Кротов сел в указанное ему кресло. Два оставшихся стояли вокруг низкого столика так, что пришедшие сядут один лицом к лицу с Кротовым, второй сбоку, вне поля зрения. Кресла были тяжелые, не сдвинуть, а хотелось. Чтобы хоть как-то нарушить заранее разработанный сценарий встречи.

По телу пробежали мурашки, начинался мандраж, как первый признак серьезности предстоящего дела. Кротов медленно, с растяжкой выдохнул сквозь сжатые зубы и заставил себя думать о чем-то другом. Представил, как человек-доберман идет по мертвенно-тихим коридорам ЦК, а часы в кармане начинают тренькать «Боже, царя храни». Еле сдержался, чтобы не засмеяться в голос.

Сопровождающий вынырнул из-за спины, поставил на стол поднос с кофейником, тремя чашками и блюдечком с печеньем.

— Вы пьете без молока. — Вопросительной интонации в его голосе не было,

— Да, — кивнул Кротов, закинув ногу на ногу. — Простите мое любопытство, но откуда у вас такие часы? Я же видел, работа старинная, не соцреализм в подарочном варианте.

Впервые в глазах сопровождающего мелькнула неуверенность. Он выпрямился, одернув полы пиджака.

— В нашей семье они переходят по мужской линии, — коротко сказал человек-доберман.