Тонкая нить - Наталья Арбузова

Я из крымских татар, моих Сталин к чуркам выселил. Но это ничего не меняет, Сталин остается Сталиным. Вон он у меня на груди… татуировка… лучи от него исходят… А на запястьях имена жены и детей… самое дорогое. Крымские татары научили чурок всему… рыть новую яму в стороне от отхожего места, старую засыпать, будку переносить. Без них чурки уделались бы выше головы. Все они таковы… ходят на четвереньках. Армяне, грузины… в общем, черные. Взял двоих узбеков – делать фундамент… перекосили нафиг. Сложили полэтажа и просят денег – жрать им, понимаешь, нечего. Не дал, выгнал. Позвал других – не идут. И не надо… Саня справится. Мы там были уважаемые люди, и здесь будем. Пять лет без канализации проживем… туалетное ведро в снег выливаем – гараж построим по первому разряду. Пусть пока без машины… на будущее… будущее светло и прекрасно.

Ну конечно, Нина, немецкий я понимаю лучше английского и французского, хоть и не учил. Мы же с вами жили на немецких книгах по искусству и немецких пластинках. Чего там понимать… ich tr?ume, ich sterbe. А венгерские книги по искусству у меня только ради картинок. Венгры, я думаю, больше всех усердствовали при возведенье вавилонской башни… никто их не понимает. Ярослав… (ага, наконец-то заметил, что Нина не одна) сколько может стоить плеер? – Смотря какой, Антон Ильич. – Самый обыкновенный… Лишь бы наушники были зверские… не слышать ихней попсы. – Наушники, Антон Ильич, придется купить отдельно, тогда будут зверские. Две тысячи на все про все. – Рублей? – Конечно. (Вздох облегченья.)

Подходит к дому. Издали слышит: бум, бум, бум… ведь это был мой первый раз… ну что ж ты сразу не сдалась… как сильно я тебя хотел… но до утра не дотерпел. Мальчик кашляет, сидя верхом на стене – уже почти этаж. Что узбеки сложили, то как раз ровно. Углы не прямые, но место для котлована Маматов-отец разметил сам, его грех. Кладка Сани никуда не годится… дутая, как пакет с прокисшим кефиром… продавилась наружу – парень висит над пустотой. Антон Ильич хочет сказать ему, но связки отказываются повиноваться, как и всегда, когда нужно обратиться к соседям. Держась за горло, проходит к себе на раскаленную веранду. Задергивает занавески от вконец обезумевшего октябрьского солнца. Поскорей греет обед, стоящий на плите. Ест, давясь, моет посуду, хватает сумку на ремне. Спешит с одной вырубки на другую – с садовой на лесную. Мысль пришла, пока обедал… слава богу… есть что писать, во что уткнуться носом. Философия в России начала двадцать первого века… qu'est-ce que c'est? Никто не знает. Дело одиночек-бессребреников, стало быть, его дело. Кто-то не открывающий своего лица бросает ему вызов… Вызов принят.

Я ее видел… вот как пень березовый вижу. Только что слез со стены… сумерки, гарь, розовое небо, песок под ногами хрустит – пополам с цементом. Сидит, ступни босые ровненько поставила, платье короткое на коленях одергивает. Зеленое платье. Поет тоненьким голосом, неясно так: а снится нам трава, трава у дома – зеленая, зеленая трава. Какая там, к черту лешему, трава… чурки все засыпали нафиг, когда котлован рыли. Забор немцев мы с батей снесли, чтоб можно было к дому подогнать хоть самосвал, хоть подъемный кран. У идиота теперь не участок, а проезжая дорога. Сам хожу – полные сандалии крошки от шлакоблоков… а она босиком. Хотел подойти – ноги не слушаются. Сердце колотится, и крест на груди весь перекрутился. Нечисть лесная… А красивая, блин.

Этот угол поселка беден, аж щемит. Машина со свалки покрыта линялым кумачом, буквы облупились – не разберешь, за что боролись. Перед забором лысыми покрышками по нахалке огорожен палисадник, доцветают блеклые астры. Зинаидины козы щиплют жухлую рябину, им все мало. Я не сыта, не пьяна, а бежала через мосточек – ухватила кленовый листочек… Зараза Бэла, ишь зенья налила. Антон Ильич звонит – Брешка разрывается на части. Всегда веселая Зинаида Андревна через забор принимает банку, выносит парное молоко. Теперь нечего делать, надо идти к себе. Мыкать горе, имя ему – Маматовы. Сумерки тоже спешат захватить и крыши с антеннами, и подрезанные липки, и самоё душу. Идет, задевая о землю отвисшей авоськой, а навстречь ему одни таджики-узбеки, на велосипедах и пеше, но всегда с лихорадочными глазами. Несколько лет назад их тут было всего ничего. Участковый их пас, стриг, делился с начальством. Теперь критическая масса превышена, милиция к ним не суется, и структурировано как-то иначе.

Мы с Саней батареи растапливаем на малом огне – тогда вода идет по короткому циклу, и у немца не греет. Потихоньку вынуждаем его отрезаться от котла, сами отрезать не имеем права. Как придет, включаем ему под окнами магнитофон – пусть уезжает в Москву, у него квартира, а у нас нет. Забился, гад, поглубже в комнату – там не слышно. Саня за день мало сделал, все задумывается. Иду в темноте поглядеть, не забыл ли он какого инструмента. Она уж сидит… Нехорошо это.

Что делает Антон Ильич Кригер глухими осенними вечерами на балконе под лампой? читает Жуковского. Я собак привяжу, часовых уложу, я крыльцо пересыплю травой… И березовая дриада танцует вокруг пня, и ложится холодная роса.

Антеннщик Роальд охромел сравнительно недавно – летел с чужой крыши, а было ему тогда под шестьдесят. Оглох в детстве, бросив в костер пузырек с чем-то сильно горючим. Не до конца оглох, но с годами хуже. Отчество у него, конечно имеется и наверняка плохо сочетается с именем, оттого никому не сообщается. Упрямый Роальд-без-отчества ходит в гости, преодолевая пространство, сокращая пядь за пядью расстоянье до людей. Хозяин орет ему в ухо, доколе хватит сил. После говорит Роальд – голосом скрипучим, как немазаная телега. Вынул из кармана блокнот, которого весь поселок боится. Рисует антенны, объясняет разницу, покуда вконец не достанет радушного приятеля и тот не напишет ему поперек листа: иди гуляй. Конечно… чего еще ждать… общенье без выпивки нонсенс. Дрожащими руками подбирает Роальд палку, прется восвояси. Яблоня у порога читается как иероглиф одиночества. Почтовый ящик – не на калитке, а тот, где Роальд работал – списал его ровесников на берег за два года до пенсионного возраста, тогда разрешили. Сейчас оборонка набирает обороты, берет молодежь, даже платит, но другим, не тем, что давно за бортом. Три антенны машут Роальду с крыши, точно огородные пугала. Минуя свою калитку, тащится вдоль Зинаидиной изгороди в места еще более глухие, нежели он сам, мимо домов бедней его собственного. Чурка на чурке сидит и чуркой погоняет. Чужой говор, в самый раз для глухого. Ютятся на чердаках, зарывшись в тряпье. А тут живет баловень судьбы, богатый узбек с русским именем и присадкой русской крови. С улицы к нему взывают трое соплеменников, в обычных условиях без разбору называемых племянниками – родством при желанье всегда можно счесться. Механизм взаимовыручки не срабатывает, нехристь спускает собаку. Та лает – мертвый услышит. Роальд поворачивается кругом и шкандыбает к Зинаиде на чай. Не тут-то было: она уж подоила и собирается пасти. Роальд снова видит свои три антенны. Как три жены… за глаза хватило бы одной. Карман оттягивают яблоки – Зизи подсунула, у Роальда выродились. Что может дать яблоня, сложившая такой иероглиф? бесплодна такая яблоня. Зинаида поет уже под лесом. Роальд не слыша знает: сама садик я садила, сама буду поливать. Вот так-то все они теперь.

Люблю тебя в зелень одетой, земля. Мыслью к тебе возвращаясь от неба, хочу опять услышать шелест и плеск. В прекраснейший день творенья, деревья, вы созданы. Вы невинность планеты, погубим – назад не вернем. Примерно такие слова мелькают в голове Антона Кригера в момент пробужденья. В два окна из четырех уж видна всякая муть, третье загорожено почти вплотную возводимым гаражом, и лишь одно по-прежнему целиком заполнено трепетом берез. Молится им, точно есенинский дед осинам – может, пригодится.

Не хотел смотреть, нечаянно взглянул на серую стену гаража – Donnerwetter! Маматовы пошли класть второй этаж. В дверь колошматит дуравый сосед Петр Карпыч. Еще не стар, но слабый мозг рано сдал. Вздор так и лезет. Сует Кригеру его же мобильник – звони, Ильич, вызывай… а то поздно будет. Кого вызывать, Карпыч? Да БТИ (бюро технической инвентаризации). Карпыч, они по звонку не поедут… Надо прийти, заплатить три тыщи… И сегодня воскресенье… Тебе-то что? Как что, Ильич? тень до моего огорода ляжет. Карпыч, такие длинные тени по утрам и вечерам, когда тень к тебе не глядит… а дневная тень даже до моей дорожки не достанет. А где она, Ильич, твоя дорожка? срыли ее. Правда твоя, Карпыч… но погляди. Начинает рисовать в блокноте вроде Роальдова, где солнце и какой длины тень. Ильич, а если они третий этаж построят? Шутишь, Карпыч? у них фундамент не выдержит… я видел, как его заливали… очень скупо… вот настолько. Рисует в блокноте. Ильич, ты как Роальд. И тут же, легок на помине, подваливает Роальд. Карпыч кричит ему в ухо, но тот все понимает шиворот-навыворот: злодеи Маматовы ломают гараж Карпыча. Роальд начинает давать советы Карпычу, тоже довольно тугому на ухо. Глухой глухого звал к суду судьи глухого. А Саня уж заводит: ведь это был мой первый раз… В будни тишина с одиннадцати до семи, в строгом соответствии с законом. В воскресенье дают поспать – вернее, сами спят – до девяти. Гуманно, но Антон Ильич опять не успел слинять из дома – то Карпыч, то, еще того хуже, Роальд. Хватается за брюки, выталкивает собеседников и с блокнотом в руке – ручка прицеплена к картонке – бежит к Зизи, живущей ближе к лесу, попить молока вместо завтрака. Антенны Роальда делают ему кникс, до соснового бора рукой подать, и Кригер уж сам не знает, кто он такой – философ или поэт. В общем, Владимир Соловьев. Идет, мурлычет – молоко хлюпает в животе. Звонит к Нине – про Ярослава даже в мыслях нет. Уже ушла. Сейчас он ее (их, Антон Ильич, их) догонит. Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов. Бог с ним, пусть примазывается. Даже если он в строгом смысле слова не поэт – философия тоже прекрасна. Во всяком случае, его. Праздный счастливец… хорошо, что в момент этой заварушки с голосовыми связками ему стукнуло шестьдесят. Еще вдобавок к своей однокомнатной квартире унаследовал такую же теткину. Сдал, хоть и кое-как. Теперь может не осведомляться о цене плеера. Это так, по привычке. Марксизма никогда не преподавал, занимался серьезными вещами на голодном пайке. В вуз попал всего десять лет назад. Как пришло, так и ушло. Прощайте, терпеливые глаза немногих жаждущих ответа. Серьезных вещей на его жизнь хватит и еще останется. Нина расписывает церкви, Ярослав делает мини-панорамы сражений с ребятишками в патриотическом клубе. Если и счастливцы, то далеко не праздные. Завиднелась вырубка. Нина (с Ярославом) сидит на утреннем солнышке. Бросился к ней (к ним), но березовые дриады окружили, закружили, подставили босую ножку, повалили, точно ствол. Пан уставился из-за пня, притащились Зинаидины козы, предводительствуемые обнаженными Дафнисом и Хлоей. Когда схлынула морока, солнце стояло высоко, а Нина – с Ярославом – не заметив его, лежащего, ушла. Сколько он тут провалялся? Да порядочно. Пора за полдничным молоком. Получил его, но никак не отойдет от калитки. Стоит под одинаковыми липками, осмысливает услышанное. Зизи собирается валить стадо – ей хочется быть молодой, красивой и свободной, а не торчать в хлеву. В конце концов, она всего на год старше Антона Ильича. Уж заодно прирезала бы и Пана, пастораль заканчивается. Нет, не совсем. По улице прогуливается Зинаидин внук с девчонкой – слушают музыку с одного плеера, похожи на Дафниса и Хлою. У них там, наверное, звучит флейта вместо попсы. Антон Ильич, прижав банку к животу, шагает к Нининой калитке – ему необходима компенсация за несостоявшуюся встречу на вырубке. Калитка и правда Нинина, Ярослав тут без году неделя. Заперта длинным гвоздем, вдвинутым в просверленный столб. Антон Ильич этот секрет знает, и в два прыжка уж у крыльца. Выходит Нина с бесплатным приложеньем. Отправляются втроем за дом, где недавно – уже при Ярославе – вырублены старые яблони. Бывало, Антону Ильичу разрешалось подбирать падалицу – в урожайный год Нина ее закапывала. Теперь получилась лужайка, на ней плетеные кресла с чинеными сиденьями. Полдничное распитие молока плавно переходит в ужин, и уже трудно поверить, что на свете есть Маматовы. Давайте играть так: они еще не тронулись из города Бекабада. Изменим прошлое – все окажется несостоявшимся, непроисшедшим, как в «Жертвоприношении» Андрея Тарковского. Что для этого нужно сделать? Ответ вертится в голове Антона Ильича, подсказанный фильмом, но наружу не всплывает. Конечно же, Нина, а не Мария… она повелительница прошлого и будущего… ее угловатое тело несет в себе панацею от надвигающейся глобальной катастрофы. И уже вслух, безо всякого перехода: «Говорил и буду говорить… десакрализация, сведение к обыденности любовного акта – трудно поправимая ошибка! Назад к язычеству! Отыграем хоть немного!» Нинина садовая мебель пританцовывает под спорщиками, сучья яблонь трещат в мангале. Яблоневые дриады под покровом мгновенно спустившейся тьмы кидаются друг в друга призрачными яблоками.