Тонкая нить - Наталья Арбузова

Погожая осень еще держалась. Рано мерк день. Беспросветным вечером Антон Ильич заметил движенье в рядах неприятеля. Ника отпустила ни с чем приехавшую за ней машину и продолжала беспокойно выбегать за ворота с мобильником – возле дома он сети не брал. К ней подтянулась Татьяна. Переговаривались тихими тревожными голосами. Мальчик сидел с лампой на безобразно распираемой стене, свесив руки плетьми. Утром всеведущая Зинаида Андревна доложила Кригеру: Владислав Маматов арестован. Будто бы кто-то исхитрился снять скрытой камерой профессиональное избиенье задержанного узбека. В кадр вроде бы попало полспины маматовского начальника, шириною в целую спину. Но тот сразу поставил все на свои места: будешь молчать – я тебя очень скоро вытащу, заикнешься – сгною на фиг. Кригер готов был побиться об заклад: выдумка талантливой Зизи, с начала и до конца. Гадалка, но не такого класса…. не верю. А вот посмотрим, Антон Ильич… я никогда еще зря не говорила… дело развалят… ваш голубчик придет домой, не успеете оглянуться. Похоже на правду. Наверное, Зизи пропагандировала свою версию не только среди белого населенья. В воскресенье под накренившейся стеной, которую мальчик, выбиваясь из сил, пытался укрепить, собралась группа таджиков-узбеков. Пришли от леса – должно быть, те, что спали в землянке. Галдели по-своему, кто во что горазд. После выделили из своей среды запевалу не то корифея. Антону Ильичу показалось, что тот скандирует текст осудительного характера из Корана, остальные же повторяют хором. Позадь забора собрались все-все-все, понаблюдать за сценой: глуховатый Петр Карпыч, как следует глухой Роальд, шустрая Зинаида Сокова, Нина, держащая под руку Ярослава, и Кирилл Семенов с Валей, благо Алеша днем крепко спит. Ну и еще разные статисты белой расы. В милицию никто не звонил – пусть де чурки с чурками сами разбираются. Однако амплитуда гнева нарастала, и в какую-то минуту стало страшно. Не напрасно. Зашкалило… резонанс… падает стена… крик придавленного мальчика. Кригер бросается с балкона в светелку – и сломя голову вниз по лестнице. Выскочив из дверей, на мгновенье замирает. Ему вдруг становится понятно хоровое мусульманское проклятье: Аллах покарает жестокого! Аллах накажет нечестного! Позже узнаёт: Нина тоже слышала эти две фразы. Эффект вавилонской башни сработал с точностью до наоборот: дар пониманья внезапно сошел на них и тотчас был отнят. Сейчас не до осмысленья… Обдирая руки, разбирали завал. Наконец Ярослав поднял на руки Саню – без сознанья. Современная пастушка Зизи уж вызвала по сотовому «скорую помощь» – скоро и приехала. Татьяна села рядом с носилками, глаза сухие, красные. Закрыли дверь, поехали. Беда одна не ходит. Ника долго стояла на улице в длинном вишневом халате, купленном в Бекабаде, пыльном городе-спутнике неласкового Ташкента, бывшем рабочем поселке, лишенном тени и тишины. Промышленные его печи выплавили Маматовых… Ну, большое спасибо. Кригер очнулся – обе толпы разошлись, а менты не являлись. Гремело – близко холодный фронт, вчера обещали. И тут Антон Ильич сообразил, что Изодора уж два дня как не приходила – за треволненьями не заметил. Почувствовала обвал осени? надвигающуюся беду? Как бы то ни было, надо спасаться – вещи давно уж собраны. Электричка въехала прямо в грозу, ливень хлестал по стеклам, образуя рваные подтеки, конфигурацией напоминающие молнии. И в самих молниях недостатка не было – били чуть что не в дугу вагона. Настоятельно напоминал о себе безымянный общий Бог, под коим ходим. Плотная завеса дождя скрыла руины неугодной Ему башни.

Зима стала накрепко и стояла насмерть. Поначалу Антон Ильич часто звонил Нине, потом реже. Во сне видел шапку снега на березовом пне и узкие следы вокруг. Саня вышел из больницы весной – хромой и темный с лица, будто бес из преисподней. Пришел и отец из тюрьмы – Зинаида как в воду глядела: обладатель двуспальной спины сдержал обещанье… Что ж, это в порядке вещей… у преступников своя этика. Стоял апрель. На участке Троицкого вылезли синие пролески – брал их у Кригера, вместе с ландышами, фиалками, барвинками. Впору пересаживать обратно к Антону Ильичу, в его поруганный палисадник, похожий на пустыню аравийскую. Ежик кригеровский теперь жил у Троицкого, Кригерова сорока там стрекотала. Березовая роща за домами по ту сторону улицы робко зеленела. Живое оживало. Изодора встретила Антона Ильича серед бела дня, улыбнулась застенчивой улыбкой. А там, к лесу, на фоне ржавого подъемного крана, маячил Кирилл Семенов.

Чурки живучи… а я таки пробрался поздно вечером в сад Троицкого – сфокусировал излучатель на темной фигуре, сидящей у развалин гаража. Тут сзади на меня кто-то навалился и голосом Антона Кригера прошипел в ухо: жестянщик поганый! В ярости отнял игрушку, метнулся, размозжил о пень. Поперек пня, закинув голову, лежала девчонка… дочь Маматовых… это не входило в мои планы… я близорук… нет, даже не она… вообще неизвестно кто… в ужасе бежал.

Послушай меня, Изодора… я Нину почти забыл. Тебя из нежити создал, назвал и одушевил. Мы злая несметная сила, а вы молчаливый лес – у нас топоры да пилы, у вас всё шелест да плеск. Тебя уже дважды убили. Чего от людей ты ждешь? Скорей выбирай стихию, в которую перейдешь.

Дом, или Мои другие берега

Бабушка моя пела на выпускном вечере в пансионе:

Не слышно на палубах песен,

Эгейския волны шумят.

Выходя замуж, она обещала учителю, что пения не бросит, но тот махнул рукой: «Vous chanterez avec vos enfants». И теперь, в темный вечер 44-го года, уже моя мать поет над моей кроваткой:

Улетел орел домой,

Солнце скрылось под водой,

и я повторяю, засыпая:

Улетел в Орел домой.

Я твердо знаю, что мой дом в Орле, где я никогда не была, в прежней России, которой я не застала. Эта московская квартира без ванной, с арками-проемами вместо дверей в жутковатой пятиэтажке кооперативной застройки 29-го года – моя темница. Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня. Дома наши назло неведомо кому поставлены косо по отношению к бедной Малой Тульской улице. Рядом с нами – Даниловский монастырь, там детприемник, и Донской, там тайные захоронения расстрелянных. По ночам на стенах наших домов – тени фигур, подсвеченных промышленными печами Нагатина. Вот гигантский кочегар с лопатой, ну чисто черт в аду. В подъезде у нас висит перечень всего, что запрещено там делать, и я читаю его по складам.

Не то с пятого этажа, не то из прежней жизни порой спускается Владимир Иваныч Чагин – архитектор, благородное лицо, благородная осанка. Я немею от счастья и прячу за спину измазанные руки. Он – недоарестованный, его брали и выпустили. Дочь выкупила, как в сказке про аленький цветочек. Вышла замуж за ненавистного человека, который имел власть вызволить отца и действительно вызволил. Такой Владимир Иваныч тут в единственном экземпляре. Над нами пляшут соседи Клыковы, занявши квартиру супругов Розенберг – на кого сами донесли. Моя мать безбоязненно объясняет нам с сестрами вслух: дети пришли из школы, их уже ждали и отправили в детдом. Или предупреждает о том, что может случиться? Голодными водит нас мать по бульвару, учит с голоса Евангелию. Голодными кладет в постель, крестит, рассказывает о развеянной по ветру прежней России и поет пленительным голосом.

Мать живет в прошлом, и я лучше знаю топографию Орловского уезда, чем нежели окрестности Даниловского рынка. Засыпая, я думаю в простоте, что прежняя жизнь в неприкосновенности цела там, в Орле, все умершие живы и все скитальцы в сборе. Расстрелянный в 38-м году дед сидит там в легендарном кресле Киреевских и пишет размашистым почерком на личной бумаге с гербом в углу. В столе его лежат подлинные письма Пушкина и Жуковского. Он – последний владелец имения Киреевских под Орлом, в семи верстах по Наугорской дороге. Если идти по ней пешком и спрашивать, как в сказке Перро, кому принадлежат эти поля, жнецы ответят, снявши шапки: «А вот барину Валерию Николаичу». Идиллия.

Дед – типичный земец: мировой судья, предводитель дворянства Орловского уезда, член городской думы, член комитета попечительства о народной трезвости (sic!), директор народных училищ, попечитель приюта для престарелых и прочая, и прочая, и прочая. В Орле у него дом напротив цирка. Друзья на пари посылают письма с таким адресом: «Орел, Прыжку (прозвище одной из дочерей), напротив цирка», и письма доходят. В доме квартирует Великий князь Михаил Александрович, командующий Черниговским гусарским полком. Ради того Борисоглебская улица при подъезде к дому заново вымощена и освещена на городской счет.

Сейчас в дедовском имении Дмитровском, моем игрушечном раю, идет 1910-й год, стоит июнь. Дед любовно занимается землеустроеньем, и дело ладится. Он вернулся, оживленный, с полей, отдал поводья, вошел в дом. Бабушка, умершая в Орле при немцах, отдает последние приказанья повару Феде, тот подпирает притолоку могучим плечом. В гостиной вся молодежь семьи, и с друзьями. Идет репетиция домашнего спектакля. Милые тени из элизиума. Одни легли на полях гражданской войны – в том, в лебедином стане. Иные спят на русских кладбищах Европы. В стороне одна Вера Валерьевна, маленькая поэтесса серебряного века, скончавшая свои дни в психиатрической больнице в Калязине – не от хорошей жизни. С веранды заглядывают в матросках младшие, только что отпущенные домашним учителем – моя матушка с братом чуть постарше. Но безжалостные актеры до поры выдворяют их с таким напутствием: «Подите посмотрите, нет ли вас в другой комнате». Пожалуй, это единственное, что омрачает светлую картину моего рая.