Призраки оставляют следы - Вячеслав Павлович Белоусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сразу после женского праздника, в день, когда следовало рано утром подыматься на работу, в дверь постучали. В квартире он проживал с семьей младшего брата, тот и его жена безмятежно отсыпались, долго приходили в себя, ошарашенные нежданно-негаданными гостями. Жена поднялась первой и пошла открывать. На пороге – милиция! Когда подтянулся к порогу и Данила, пригласили проехать с ними. На естественный вопрос – многозначительный ответ: там всё узнаете. Дом двухэтажный, квартирок понатыкано, жильцов словно мышей, переполошились все. В ужасе, теряясь в догадках, бабка Нюра с первого этажа, когда вели мимо, жалостливо причитала вслед: «Отбегался, милок. Томка, ты сухарики ему, сухарики! Да курева! Эх, молодёжь!..»
У подъезда тарахтел «воронок».
Ехали долго, он трясся в «собашнике», а когда дверку открыли и, выскочив, Ковшов огляделся, «воронок» отдыхал у здания районного комитета партии! Даниле этот дом был памятен, он сдавал сюда документы на кандидата в члены партии. У дверей кабинета секретаря по идеологии пришлось сидеть минут тридцать, прежде чем пригласили. За столом краснел лицом мужчина при галстуке, оказавшийся Битюцким; подполковник милиции, примостившись рядышком в кресле, листал журнальчик. Фамилию его Данила сразу перепутал, выговаривалась она с трудом, не то Гимматдиндишин, не то Гимматидришин.
Беседу ласково начал Битюцкий. Как дела, как учёба, как подготовка к приёму в партию, какие поручения исполняет молодой кандидат?.. Его здесь, оказывается, знали! А вскоре выяснилась и цель доставки в райком: Данилу приглашали работать в милицию. И не сержантом или участковым, а следователем, ведь он тогда был на последнем курсе заочного юрфака. Данила начал отказываться, включился Гимматдиндишин, расписывая яркими красками отважные милицейские будни, пообещал звание офицера и достойную зарплату. Данила упёрся, он проходил медкомиссию в КГБ, на днях должен был явиться туда готовым по полной программе.
Диалог обратился в монолог, Битюцкий раскраснелся, пригрозил приёмом: не всякий удостаивается партии, если уже с первых дней не в ногу со всеми, приглашение в милицию следует расценивать как первое партийное поручение!.. Одним словом, Битюцкий завершил категорично: или милиция, или он вылетит из кандидатов, а может, и из института.
«Ну, с этим-то ты явно загнул», – взъерепенился и Данила, но промолчал, попросив время подумать. Ему отмерили два часа – как раз начинался обеденный перерыв – и, выпроводив его, Битюцкий с подполковником отправились в подвальчик райкома, куда уже сбегался оголодавший за праздник народ. С поникшей головой Данила вышел на улицу и тут же наскочил на спасительный телефонный аппарат, приделанный к стене райкома у самых дверей, видно, для забывчивых секретарей парторганизаций, чтобы не донимали просьбами позвонить вечно занятых аппаратчиков. У него ёкнуло сердце, а вдруг и в той конторе на обед поспешили? Но чекисты, как положено, всегда на посту, ему ответил тот самый, который и отправлял Ковшова на медкомиссию.
– Значит, перехватить решили? – рассердился чекист, а когда дослушал историю, расхохотался. – А ты чего же им про нас не вякнул? – закончив смеяться и прокашлявшись, выговорил он.
– Так вы же приказали молчать…
– Да? – вроде вспомнил он. – Ну, конечно… Ты не бойся. Иди назад. Я секретарю, как его, говоришь, Битюцкий?.. Я сам с ним поговорю.
После этого надо было видеть красную физиономию секретаря. Она и прежде у него алела, а тут совсем сравнялась с кровавым флагом, торчащим в углу кабинета.
– Ты что же молчал? – начал и он с того же. – Сразу бы про них упомянул…
Данила не отказал себе в удовольствии выдержать паузу и многозначительно съязвить:
– Приказано было.
Словно извиняясь за глупость, секретарь послушно закивал головой…
Так было когда-то, теперь вспоминать смешно. Передразнивать тех вислоухих было весело, и Очаровашка беспечно смеялась, прижавшись к нему и тычась влажным носиком в горячее плечо. Они давно поужинали, отметив его приезд, счастливые от долгожданной встречи нежились в постели, давно всё переговорили, а он всё отвечал на её вопросы снова и снова про питерские чудеса и видения, про сказочные залы Эрмитажа и дивный Зимний сад, храм Спаса на Крови и Исаакиевский собор, «Танец» Матисса и «Поцелуй» Родена…
У него уже сами собой закрывались глаза, и язык начал заплетаться, как вдруг он почувствовал влагу на груди. Тронул её лицо, она всхлипнула:
– Даня, милый, ответь мне, пожалуйста…
– Что, дорогая?
– Зачем на свете такая чёрная несправедливость?
– Что?
– Одним – удовольствия, а нам мыкаться в этой сельской дыре…
– Ну что ты, малыш! Что ты? Успокойся. Это же временно.
– Нас упрятали в глушь, – уже совсем плакала она. – И никому нет никакого дела. Печка коптит. Я замерзала без тебя. Уже и верить перестала, что ты когда-нибудь вернёшься. Я думала, ты забыл меня там, в том чудесном, прекрасном Ленинграде.
– Я убью завтра этого проклятого Селёдкина! – Ковшов заскрежетал зубами, сразу забыв про усталость и сон. – Утоплю в нашем колодце!
– Ответь. Только не лукавь и не обманывай меня, – она высвободилась из его объятий и отыскала глаза, которые он пытался отвести. – После того как ты откажешься в обкоме, нам вечно придётся гнить в этой дыре? До старости?
Не сдержавшись, она разревелась по-настоящему.
– Что ты, дорогая? – принялся он её успокаивать. – Кто вбил тебе в голову такую дикость? Как ты додумалась?
Он уговаривал её, поглаживая волосы и беззащитные плечи, а мысли метались, кружились вокруг другого, путались с возможными интригами грозного завотделом, сознание его будоражили и угнетали погибший Топорков и клятва, которую он дал перед его смертью. Мог ли он сказать ей об этом?..
Новогодние сюрпризы
Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня, я не такой! Но ты люби, и я постараюсь им стать.
М. Пришвин
I
По великой книге Моисея, в первый миг бытия, отделив свет от тьмы, Бог создал день. Моисей Моисеевич Киршенштейн помнил про это благодаря деду. Тот нещадно порол его, прививая знания, которые самому были известны, но бóльшему научить не успел, ибо на сто втором году жизни сам покинул белый свет, а далее к ученью сына приступил отец (матери Киршенштейн-младший не помнил). Вот тогда на собственном опыте пятилетний Моисей быстро познал, что день начинается с утра, так как отец подымался засветло и все заботы по дому перекладывались на мальца. Ничего, кроме бед и тревог, ему эта часть суток не приносила, поэтому уже с тех пор утро он возненавидел. С годами, конечно, многое изменилось, даже собственная фамилия,
