Помни обо мне. Две любовные истории - Виорэль Михайлович Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А тут как будто одна посуда. В дорожном несессере серебряные ложки в холщовой тряпке. На них, как и вообще на всей посуде и белье, на скатертях и полотенцах инициалы и вензеля Суворовых. Даже на больших дутых золотых браслетах с внутренней стороны. Сервиз, заказанный дедушке и бабушке Георгия Николаевича (господи, когда это? ) к их свадьбе.
Да, свекрам было чего бояться. Представить трудно, как можно было всю жизнь жить с таким страхом в душе. Даже в последние десять лет, когда уже и бояться-то стало нечего, кроме жуликов да бандитов, и когда можно было продать золотишко, посуду, чтобы не надрывать пупок на различных подработках для ее же и Николая лечения, свекровь перекочевала из спальни в кабинет и устроилась там как собака на сене.
Вечером Елена, не чуя под собой ног от усталости, в отчаянии упала на диван. Первое ее желание выкинуть весь этот хлам на свалку, сменилось сомнением, а затем и уверенностью, непонятно откуда взявшейся, точно от общения с архивом, что всё это надо обязательно сохранить и каким-то образом сделать достоянием общественности. «Что, и мне теперь посвятить свою жизнь этому монстру, заглотнувшему семью Суворовых вместе с их родней? Всю жизнь этот архив прятали от меня, а я теперь его должна сохранять? Не выбрасывать же его! Или все-таки выбросить? А чего я тогда три дня вожусь с ним? Смешно, крестьянка – наследница и хранительница господского пепелища».
Елена в раздражении от собственной нерешительности едва не расплакалась. Сколько же их тут, этих вещей! И ведь их, скорее всего, никто специально и не собирал, а складывал так, на всякий случай. Скопидомство не скопидомство, синдром Плюшкина. Из-за обостренного чутья времени, что ли, эта жалкая попытка сохранить крупицы прошлой жизни? Неужто из-за неверия в жизнь будущую? А с другой стороны, вряд ли кто из людей задумывался над тем, что от огромного мира останутся не они сами, а эти бездушные, никому не нужные предметы, да и те-то в таком малом количестве. Но стоило Елене взять в руки перчатку или салфетку, документ или фотографию, она кожей чувствовала легкое жжение. Словно прошлое превратилось со временем в кислоту или щелочь. Много было такого, чего не разбирал сам Георгий Николаевич. «Поразительно, – подумала Елена, – всё это старье будто напитано энергией молодости, но какой-то гибельной, и в нем дух Плюшкина смешался не иначе как с духом Печорина».
А что за книга была там, в сафьяновом переплете? Огромная, тяжеленная. Елена с трудом извлекла ее из ящика, чуть не сорвав себе ноготь, уселась на полу, прислонившись к ящику, и наобум раскрыла уже ближе к концу. Большая часть книги буквально отвалилась налево.
«…Сегодня мне был знак свыше. С утра мне казалось, что я тащу на себе всю Россию. Это давало мне сил побороть мою болезнь. И поборол бы в конце концов, не встреть я Суворова. Он был, как всегда, оригинален. Правда, неряшлив и такой маленький. И он тоже обличал меня в погибели России. Или все-таки это был мой внутренний голос?..»
Что это? Неужели государев дневник– чей? Встретил Суворова – Павел? За простыми словами скрывалась такая мощь, что их действительно могло хватить на то, чтобы спасти целую Россию. Коля лет пятнадцать назад целую лекцию устроил ей по этому поводу, на Пасху, кажется, о спасении и обличении, о диссидентах, России. Вопрошал: «Так в чем больше мощи? В обличении или в желании спасти? Кто, как не полководец Суворов, ценой своей жизни спас Россию? Оттого, наверное, и имел право обличать». Смешной он все-таки иногда был, наивный моралист, и в то же время доказывал, что эстетические критерии важнее моральных. Она тогда пропустила его слова мимо ушей. Суворов и Суворов, мало ли Суворовых?
А ведь Суворовы и на самом деле были потомками генералиссимуса, а не плодом воображения Надежды Алексеевны, несколько раз бросавшей ей: «Николенька – Суворов, а кто ты?» «Я Гусева», – не сдержалась однажды она. «Вот!» Елена как-то не придавала этому никакого значения. Но сейчас всё высветилось в новом свете. Вот почему Георгий Николаевич через губу разговаривал с профессором Гориным, когда тот где-то в середине семидесятых покидал навсегда страну. Елена оказалась невольной свидетельницей их разговора. Горин зашел проститься к захворавшему Суворову.
– У меня, Георгий Николаевич, сил больше нет смотреть на эту страну! – волнуясь, а больше красуясь собой, говорил Горин.
– Что же вы, профессор, хотите, раз все свои силы вы отдали этой стране? – как-то брезгливо произнес Суворов и, пытливо взглянув на Елену, поблагодарил ее за чай.
Почему-то всё узнается тогда, когда поздно что-либо изменить и когда по большому счету уже всё равно. «Жизни всех Суворовых, отданной науке, институту, “железке”, теперь осталось ровно столько, сколько вмещается в моей памяти, да еще в этих коробках и ящиках, которые могут посмотреть, а могут и не посмотреть. Мосты? Тоннели? Высокие мысли? Всё рано или поздно ржавеет и рассыпается. А высокие мысли – они на то и высокие, что с земли их чаще всего не разглядеть…Неужели и от меня когда-то останется лишь несколько тряпок, которые пойдут на то, чтобы стирать ими пыль? А что еще? Этот архив? Память? Право, смешно. Память– пыль. Сотрешь – нет ее, оставишь – задохнешься в ней».
Николай уже в бреду рассказал ей об этом царском дневнике. Она тогда подумала: бред.
Она не зажигала света. Ей на минуту показалось, что в комнате находится и Николай…
V
– Больно? – спросила Софья. Ей самой было больно смотреть на Лавра.
– Разве это больно? – короче, чем обычно, хохотнул Лавр. Правой рукой он зажимал рану на левом плече. Кровь текла по руке, заливала бок.
Софья попыталась оторвать рукав своего платья, но у нее не хватало сил. Лавр зубами надорвал ткань. Софья оторвала рукав и приложила его, морщась, к ране Лавра. В лунном свете он был похож на скульптуру мифического героя. Держась теневой стороны улицы, они тронулись дальше.
– Разве это больно? – повторил, озираясь по сторонам, Лавр. – Вот когда у лошади Александра Васильевича Суворова оторвало ядром морду… И он пеший со шпагой в руке кинулся на янычар. Когда он был сражен картечью в бок чуть ниже сердца… Знаешь, что такое картечь?.. Упал без чувств, и его засыпало песком…Когда его отнесли в сторону,
