Дом в Пасси - Борис Зайцев

— У тебя такой вид, будто ты хочешь спросить: зачем пришла? — да не решаешься.

Анатолий Иваныч сел на диванчик, Капе пододвинул стул.

— Нет, я ничего,— сказал простодушно, все продолжая на нее глядеть прозрачными, голубоватыми глазами.— Ты так... очень неожиданно... мы ведь давно не виделись.

«Все такой же... Нет для него времени».

— Анатолий, как ты живешь?

— Вот и живу, ты видишь...— он неопределенно провел рукой по воздуху, будто указывая на свою комнату, обстановку, строй жизни.— Разумеется, Капочка, туговато... теперь времена трудные.

Он опять с ласковостью и упорством уставился ей в глаза.

— Времена трудные, Капочка, все дела в застое.

— Да уж ты такой делец... Он несколько оживился.

— У меня дел много, ты не думай. Но все неудачи. И с кораблями слабо, — он указал на модель брига на шкафу.— Единственно, что могу еще продавать, это маленькие яхточки для тюльерийского прудка, знаешь, там внаем дети берут. Да это все мелочи, пустяки платят. А серьезная работа, фрегат, линейный корабль, никого более не интересует.

«Все то же полоумие...» Капа помнила это еще по Константинополю. Анатолий Иваныч в беженство вывез целый чемодан моделей, инструментов, бечовок для оснащивания... и никогда с ним не расставался. Обожал он корабли. С удивительным искусством строил их сам, читал книги по кораблестроению, в портовом городе нельзя было оторвать его от набережной.

— Третьего дня был я на Монмартре у одного грека, в особняке... знаешь, рю Ларошфуко. Кападопулос. Ах, Капочка, какой особняк... там у него и фарфор старинный, и табакерки, и картины. Мы с Сережей Друцким продаем ему одного Фрагонара... Если выйдет, я тебя у Ларю завтраком угощу. Или у Прюнье. Ты устрицы любишь? Да, помню, любишь... Капа, когда мы продадим ему Фрагонара, то все вместе поедем: я, ты, Сережа. Но знаешь, не завтракать. Нет, лучше обедать, а потом в дансинг. Меня недавно один знакомый угощал... недалеко от Люксембургского сада. Ты... ты, Капочка, представить себе не можешь, какой там поросенок.

Анатолий Иваныч совсем развеселился. Видимо, и Фрагонар, и Ларю, и поросенок люксембургский уже лежали в кармане.

— Или же можно устроить так. Пока там еще мы продадим греку картину, но вот около Елисейских полей я знаю один ресторанчик — это уж совсем дешево... замечательные мули и креветки. Да. Квартал дорогой, но это простенький ресторанчик, вроде бистро. Называется Tout va bien... а? Как хорошо называется! Tout va bien — все великолепно!

Анатолий Иваныч раскрыл свой большой рот с изящным, волнистым очертанием — и захохотал детским смехом.

— Мы туда непременно пойдем, Капочка. Хозяин бретонец, черненький такой, худощавый... и получает мули каждый день из Бретани. Он меня любит! Ты знаешь,— лицо Анатолия Ивановича вдруг стало серьезным, глаза остановились на Капе,— он мне всегда кредит оказывает. Мы можем прийти, позавтракать и ничего не заплатить!

Капа молчала. Точно бы повернулось в ней некое колесо, возвратило года на полтора назад. И ничего не было! Для него — ничего не произошло. Все такой же, будто вчера расстались. То, что происходило с ней, жила она или умирала, этого он не знал да и не интересовался. Все то же, что было в Константинополе, что было у Стаэле. Все так же ласков, мил. Так же ни до чего нет дела, кроме Фрагонаров и кораблей, ресторанов и фантастических греков, которые якобы могут его обогатить, и все те же глаза, те же руки...

— Что же ты не спросишь, как я жила? Все про рестораны...

— Да. Капочка, ты... ведь, действительно, мы давно не видались. Ты какая-то бледненькая...

Он взял ее руку, погладил и поцеловал. Потом опять погладил.

— Ты тогда так внезапно исчезла...— Он смотрел на нее расширенными глазами, точно, правда, был очень удивлен и поражен, что она от него ушла.

Капа закрыла лицо руками. Тело ее стало слегка вздрагивать. Она вынула платочек, приложила к глазам. Другой рукой сжала руку Анатолия Иваныча — жестом вековечным, женским жестом любви, прощения, отдания.

— Ты... нарочно снял комнату рядом с моей? Знаешь, что я живу через двор?

— Да, Капочка, да...

Анатолий Иваныч заранее не придумал, что сказать, и мгновение находился в нерешительности. Но только мгновение: с обычно нежным лукавством тотчас же все сообразил.

— Я слышал, Капочка, что ты где-то здесь поблизости. И у меня, знаешь, было такое чувство,— он широко раскрыл глаза, точно выражая ими нечто таинственное и сложное,— что какая-то сила именно сюда меня влечет, вот так и тянет...

Капа продолжала плакать. Она знала, что он лжет, но приятно было, что именно так лжет — ласково и благосклонно. В сущности, что она ему теперь? Бывшая подруга, отравлявшая жизнь ревностью, мучениями. И теперь едва влачащая существование. Нет, в эту минуту он бескорыстен.

Капа сунула платочек в сумку и рука ее наткнулась на хрустящие билеты. Чрез минуту, несколько овладев собою, села прямо и защелкнула сумку.

— Расскажи мне, как ты это время жил. Анатолий Иваныч заморгал глазами.

— Вот так и перебивался, Капочка. То что-нибудь продавал... картины... раз мне бриллиантовое кольцо удалось перепродать... И раза два, знаешь, я продал маленький бриг собственного изделия, потом каравеллу... я точно такую сделал, на какой Колумб Америку открыл. Один португалец купил.

— Португалец... откуда же ты его достал?

— Так, я встречался...

Капа знала, что всегда у него были какие-то таинственные знакомые, и целая занавешенная часть жизни, куда ни проникнуть нельзя, ни разузнать ничего. Он или отмалчивался, или переводил разговор. На этот раз она сразу решила, что португальца подсунула ему Олимпиада. «У этой коровы всегда какие-нибудь португальцы...».

Настроение стало меняться — точно после мартовского парижского солнышка налетела (тоже краткая, но неприятная) тучка-жибуле.

— Ну, а теперь как? Правда, что тебе очень трудно? Анатолий Иваныч взял ее за руку и расширил глаза.

— Очень, Капочка. Так трудно, знаешь ли...

Он снял руку и одной ладонью, как ножом, провел по другой, точно срезая или счищая.

— Как никогда. Платить за комнату нечем, долг и даже вексель... главное, француз... Он, Капочка, все, что у меня есть, опишет.

— Что же можно описать у тебя, кроме штанов?

— Он опишет.

«Ничего не опишет, разумеется, но дела плохи, нет сомнения. И теперь дура Капитолина должна выплывать... тоже бриг парусный».

Она вздохнула, вынула из сумочки лиловые билеты. На лбу означились две вертикальные морщинки. Серые глаза тяжело блестели из глубоких гротов.

— Мне Людмила сказала, что была у тебя.

— Да, Людмилочка... Да, заходила...

— Заходила... Ты ее сам звал. Ну, одним словом, я все знаю. И достала денег. Вот, бери.

— Это... мне?

Глаза его с волнением остановились на билетах. К деньгам было у него восторженное отношение. Он их обожал. Они давали ему полет, развязывали фантазию. Он не мог хранить деньги — они утекали от него. Если шли к нему, то по вольной их воле, он не зазывал. Никогда в поте лица не зарабатывал денег Анатолий Иваныч. Но поддавался им. И сейчас голодный блеск глаз его ударил по Капе, сгустив тучку-жибуле.

— Да, тебе, без отдачи.

На мгновение взор его почувствовал тучку. Умоляющее выражение в нем мелькнуло. Но восторженность взяла верх. Побледнев, протянул руку. И холодок нервным содроганием прошел к сердцу.

— Ну, вот,— сказала Капа глухо,— теперь не опишут.

Он бессмысленно повторил: — Теперь не опишут. Капа встала.

— До свидания.

— Куда же ты, Капочка?

— Домой.

— Почему же так скоро...

— Нужно.

Капа медленно и тоже взволнованно надевала перчатки — ей нравилось, что вот как настоящая дама надевает она их (а внизу ждет автомобиль!), что уходит под занавес.

— Если захочешь меня видеть, вечером я чаще всего дома.

* * *

Поднимаясь к себе по лестнице, шагом быстрым и сосредоточенным, она услышала голоса, с площади генераловой квартиры. Увидела голые коленки мальчика, опершегося на перила, и край черной рясы.

— Генерала нет дома,— говорил Рафа.— Если вам что-нибудь нужно передать, я могу. Я его сосед.

— Сосед, сосед... да мне бы самого Михаила Михайлыча. Голос был негромкий, певучий. Капа выставилась со своей площадки в пролет, подняла голову, чтобы лучше рассмотреть. Увидела невысокого монаха, худенького, с огромной седой бородой. Поглаживая ее одной рукой, другой он подобрал рясу, нерешительно делая первые шаги вниз.

— Огорчительно, что не застал. Так ты,— обратился он вдруг к Рафе, следовавшему за ним,— сосед генералов?

— Сосед,— ответил тот не без важности.— И друг. Старичок рассмеялся.

— И друг! Ах ты мальчонок какой разумный. Да такой ловкий! И друг...— Он обернулся, положил руку на Рафину голову и слегка поерошил курчавые его волосы.

— Что называется, старый да малый.

Но Рафа чувствовал себя несколько неловко. Показалось, что ему не верят.