Том 22. Избранные дневники 1895-1910 - Лев Толстой

Нынче начал было писать сначала Коневскую, но не пошло. Все нездоров. Поехал на велосипеде, тоже не доехал — гроза заходила. За весь день, кроме личного общения, сделал только то, что обдумал среду, в которой живет Нехлюдов: нянюшка, почти невеста и мать, только что умершая. Очень это оживило его и все начало. […]

17 июня 95. Ясная Поляна. Все то же желудочное нездоровье, и оттого тяжелое расположение духа и большая слабость. Вчера был тяжелый день. Соня была не в духе. И говорила только то, что больно: сочинения и доход с них, раздел, воровство, вегетарьянство. Я держался внешне, но внутренно не мог вызвать в себе того чувства сожаления к ней за то, что жизнь так тяжела для нее, которое должно. Помнил еще, что все мои отношения с людьми — это отношения с ним, но слабее первых дней. Не хочу ослабевать, хочу думать и чувствовать так до конца.

[…] Сейчас 10 часов утра, чувствую себя слабым, но именно от этого думал, что необходимо работать свое служебное дело в периоды слабости. Может быть, так будет до конца, и потому надо приучить себя, работая, служить среди слабости, уныния, даже страдания. За это время ничего не думал стоящего записи. Уясняется Коневская.

18 июня. Ясная Поляна. 95. Вчера был судья военный просить на школу. Я много с ним говорил и нехорошо, неубедительно и излишне. Начинаю забывать отношение к богу при общении с людьми. Вчера же получил от Дунаева вырезку из газеты о том, что девять солдат-духоборов отказались от военной службы и несколько запасных возвратили свои билеты. Удивительное дело, это не радует меня. О том, почему это так, после. Я не добр был с Соней и с Мишей. Ходил на Козловку. Вечером ездил верхом. Читал Herron’а — «Christian state», бездарно, холодно и неопределенно*. Илюша с мальчиками уехал к себе. Здоровье все то же — слабость. Надо приспособливаться к слабости. […]

Нынче 28 июня 95. Ясная Поляна. Последние дни писал «Воскресение». И оно все больше и больше занимает меня и все больше и больше уясняется. Много было народа: Чертков, Касаткин, Катерина Ивановна, Булыгин. Музыка. Начинаю забывать, что отношения не между людьми, а всегда между мной и богом. Думал за это время.

[…] 2) Для того чтобы в жизни политической был порядок, чтобы люди не отдавались своим страстям и самоуправству, не дрались бы, а разбирались бы по закону, для этого установлено правительство. Правительство это в конституционных странах состоит из представителей, депутатов. И вот эти самые депутаты, избранные для того, чтобы избавить людей от самоуправства, разрешают между собой разногласие дракой. Так было во французском, потом в английском, теперь то же произошло в итальянском парламенте.

3) Июня 20; накануне был дождь. На небе тяжелые, разбитые, низкие, темные облака. На меня по дороге и полю быстро бежит тень. Тень набежала на меня, стало прохладно, и в то же время впереди меня тень сбежала с волнующейся, казавшейся почти черной ржи, и рожь эта стала ярко-зеленою. Но это только на минуту. На меня набежал теперь свет, а на рожь опять тень тучки.

4) Наука, искусство — все прекрасно, но только при братской жизни они будут другие. А то, чтобы была братская жизнь, нужнее того, чтобы наука и искусство оставались такими, какими они теперь.

5) Любовь настоящая только та, предмет которой непривлекателен.

Нынче 4 июля 95. Ясная Поляна. За эти дни было то, что раза два хорошо писалось. И я могу сказать, что подмалевка Коневской кончена*. Третьего дня и вчера писал письма — написал более десяти, в том числе английское, в котором говорю, что думаю теперь. Косил два раза. Ездил в Тулу вчера на велосипеде. Тут был Сережа. И мне нехорошо было с ним. Решение быть всегда в отношениях с людьми — в отношении с богом начинает ослабевать. Все-таки стараюсь, и иногда оно помогает мне. Думал за это время:

1) Добро, обличающее людей в их зле, совершенно искренно принимается ими за зло. Так что милосердие, смирение, любовь даже представляется им чем-то противным, возмутительным. Ничто очевиднее этого явления не доказывает того, что главная деятельность человека — совершенствование его — состоит в уяснении сознания.

[…] 3) Читал забавный спор ученый Ельпе с каким-то профессором: научные рассуждения приводят к диаметрально противуположным заключениям*.

Сейчас получил телеграмму, что приезжает Страхов.

12 июля 95. Ясная Поляна. За это время приехал Страхов. Я очень рад ему. Я писал Веселитской, что, когда мы знаем, что человек приговорен к смерти, мы добры к нему — любим. Как же мы можем кого-нибудь не любить, когда знаем, что все приговорены. Он — удивительное дело — не знает своего положения*. Пишу почти каждый день. Подвигается. Точно так же, как узнаешь людей, живя с ними, узнаешь свои лица поэтические, живя с ними. Тоже довольно много работал — хотя чувствую, что ослабел от старости. Был у Давыдова; и он у нас. Записал от него ход дела*. Постоянные гости тяготят. Нет тишины, летнего уединения.

Что-то хорошее думал, не записал и теперь забыл. Помню только пустяки:

1) В моем детстве водили, мучая их, медведей, теперь водят, мучая и губя их, по деревням детей в трико, акробатов.

2) Сколько раз замечал: вы относитесь к человеку с обычным презрением, не как к человеку, он не недоволен вами, не имеет к вам враждебного чувства; но только войдите с ним в немного человеческие отношения, не отдавшись ему совсем и серьезно, и он возненавидит вас.

Вчера отвозил сено в Овсянниково. Все наши ездили на свадьбу, теперь вернулись все, кроме Сони. И ее отсутствие беспокоит меня.

5 августа 95. Ясная Поляна. Почти месяц, что не писал. Месяц этот проведен не дурно. Немного работал в поле. Раз косил рожь. Довольно много писал Коневскую. Подвигается. За это время читал «Social Evolution» Kidd’а* и статьи о себе из «Wahrheit»* и др. Когда читаешь о себе, то может показаться, что тем, чем ты занят, занят и весь мир, но это неправда. Было письмо от Хилкова с описанием гонений на духоборов. Я написал письмо в английские газеты. Переводится теперь*.

[…] С Соней стало хуже. Я ездил, опоздал в дождь, она больно язвила, и я оскорбился, — по старым ранам. Нынче она потребовала, чтоб дать ей переписывать*. Я отказал, сказав, что из этого всегда были неприятности. Дурно сделал, не пожалев ее. Она измученная, больная душевно, и считаться с ней грех. Как жалко за нее, что она никогда не сознает своих ошибок. Впрочем, не мое дело. Мне надо сознавать свои, и мои ошибки не надо равнять с ней. Каждый грешит по мере того света, который есть в нем. Еще за это время огорчительны были мальчики. Особенно Андрюша. Совсем отбился и ошалел. Ничего не видит, не слышит, как вечно пьяный. За это время думал и записал:

1) Сижу в избе, у окна. Темно от тучи, мухи гудят и бьют в лицо. Баба стоит и, выглядывая в окно, лениво говорит в себя: батюшка, царь небесный, заходит тучка. Бог дождичека дает.

2) Думал, читая книгу Кидда. В чем прогресс? Прогресс, по мне, состоит во все большем и большем преобладании разума над животным законом борьбы, по эволюционистам же — в торжестве животной борьбы над разумом, потому что только вследствие этой животной борьбы, по их понятиям, может совершаться прогресс.

3) Другое, что думал, читая книгу Кидда, это то, что наука тогда только наука, когда она исследует то, что должно быть. По учению же эволюционистов, наука должна исследовать то, что было и что есть, и объяснять, почему хорошо то, что есть. Так смотрят на науку все эволюционисты. И потому у них выходит, что борьба есть необходимое условие прогресса и потому хороша.

4) По Вейсману*, объяснение наследственности состоит в том, что в каждом зародыше есть биофоры, биофоры же складываются в детерминанты, детерминанты складываются в иды, иды же в иданты. Что за прелесть для комедии.

5) По Вейсману же, смертные существа потому остались жить, что все не смертные не выдержали борьбы с смертными, то есть бессмертные — померли. Неужели не удастся воспользоваться этой прелестью.

[…] 7) Был разговор о семейной жизни. Я говорил, что хорошая семейная жизнь возможна только при сознанном, воспитанном в женщинах убеждении в необходимости всегдашнего подчинения мужу, разумеется во всем, кроме вопросов души — религиозных. Я говорил, что это доказывается тем, что так было с тех пор, как мы знали жизнь людей, и тем, что семейная жизнь с детьми есть переезд на утлой лодочке, который возможен только тогда, когда едущие подчиняются одному. И таким одним признавался всегда мужчина, по той причине, что, не нося, не кормя, он может быть лучшим руководителем жены, чем жена мужа.

Но неужели женщина всегда ниже мужчины? Нисколько, как только тот и другая девственны — они равны. Но что же значит то, что теперь жены требуют не только равенства, но главенства? А только то, что семья эволирует, и потому прежняя форма распадается. Отношения полов ищут новой формы, и старая форма разлагается. Какая будет новая форма, нельзя знать, хотя много намечается…