Красные, желтые, синие (сборник) - Мария Мартиросова

«Положение нормализовалось», – без конца повторяла мама. И прибавляла: «Слава Богу!» Мама каждое утро готовила бутерброды с колбасой и сыром, пекла сладкие пироги. И всё пичкала ими Ваню, Колю, Серёжу – солдат, дежуривших у нашего дома.

– Ты что после уроков делаешь? – однажды подошёл ко мне на перемене Рафик Саркисов. – Никуда не собираешься? Тогда приходи ко мне. Помнишь, где я живу? Но – одна. И никому не говори, куда идёшь.

Вообще-то я с Рафиком не дружу. Один раз только вместе со всем классом была у него на дне рождения. Честно говоря, очень скучно было. Особенно когда его мама начала расспрашивать, у кого кем родители работают. Но ведь сейчас кроме Гриши меня больше никто к себе не зовёт. Разговаривают, конечно, но только по делу.

Гриша увязался за мной. Он сказал, что ему Рафик книгу какую-то обещал. Заодно потом домой вместе пойдём.

– Я же сказал: одна приходи, – выглянул из-за двери Рафик. – Ну да ладно. Григорий – свой парень. Как-никак еврей, не азер.

Мы прошли в комнату. Уселись на диван. Рафик порылся на книжной полке и вытащил из-за шеренги толстых томов тонкую книжицу в мягкой обложке.

– Вот, смотри, – начал он, открыв книгу на первой странице. – Это карта древней Армении. Видишь, какая она огромная была? Целая империя! Потом кусок Турция отвоевала, кусок – Иран. А вот, смотри, – Карабах. Он тоже наш был.

Гриша через моё плечо заглянул в книгу.

– Тут у тебя все неправильно написано. Армянская резня в Карсе не в 17-м, а в 15–16-м годах была. И «спровоцировал» её не Ленин, а Первая мировая война.

Рафик вдруг жутко разозлился, сказал, что Гриша ничего не понимает. А всё, что написано в книжке, – чистейшая правда. Эту книжку, оказывается, привезли отцу Рафика из Еревана.

– Ты армянка или нет? – требовательно спросил у меня Рафик. – Если ты истинная дочь своего многострадального народа…

– Книжку цитируешь? – перебил его Гриша.

Рафик бросил на него раздражённый взгляд и продолжил:

– …Если ты истинная дочь своего народа, то ты обязана помочь делу освобождения армянских земель, то есть Карабаха, от азербайджанского ига. Значит, так. У тебя отец – журналист? Пусть он напишет несколько листовок. Про то, что Карабах – это исконные армянские земли, про этих азеров…

Я представила папу, печатающего на машинке текст листовок «про этих азеров». Потом я передаю листочки Рафику, Рафик – своему отцу, отец переправляет их в Ереван. В ереванской типографии на плохой жёлтой бумаге набирают текст: «Карабах – это исконные армянские земли!», «Не оставлять в Ереване ни одного живого азербайджанца!», «Как истинный армянин, ты обязан…» А через несколько дней в какой-нибудь армянской школе по рядам поползут сложенные вчетверо листочки тонкой желтоватой бумаги.

– Нет, – встала я, – мой папа – журналист, а не… Пошли, Гриш.

В прихожей Рафик попытался всучить мне книжку с картой. Говорил, это просто позор, что я совершенно не знаю своего родного языка, истории Армении. А насчет листовок пусть папа подумает. Нужно бесстрашно противостоять проискам этих азеров.

– А вы что, переезжаете? – вдруг спросил Гриша, указывая глазами на груду коробок в соседней комнате.

– Ага… – запнулся Рафик, – переезжаем… В Ставрополь. Но вы не думайте…

Гриша схватил меня за руку и потащил вниз по лестнице.

В Баку очень скоро привыкли к солдатам с автоматами, танкам на площади, комендатурам. Солдаты не спеша патрулировали улицы и, наверное, страшно удивлялись, зачем этому мирному южному городу нужен комендантский час.

В последнее время папа писал не длинные интересные статьи для третьей полосы своей газеты, а только редкие короткие заметки без подписи. Маме каждый день звонили подруги, знакомые, прощались, давали свои новые адреса. Папа, сидя за пишущей машинкой, прислушивался к этим разговорам, но больше не называл уезжающих дезертирами. Папа писал статью. Она получалась очень большой, с десятком чёрно-белых фотографий. Правда, когда в Баку ввели войска и «положение в городе нормализовалось», я подумала, что папа бросит эту статью. Но дядя Вова вдруг сказал:

– Знаешь, Марго, почему я занимаюсь фотографией? Нет, не для того, чтобы деньги загребать… Просто фотография запечатлевает что-то навсегда. И хорошее, и плохое. Запечатлевает и не даёт забыть. Если человек помнит о чём-то хорошем, ему обязательно захочется это хорошее сделать снова. А если плохое не забыл, то, значит, никогда его и не повторит.

Папе, наверное, тоже хотелось, чтобы все помнили. Поэтому каждую ночь у нас дома стучала пишущая машинка. Папа, нахмурившись, писал о том, что положение в городе совсем даже не нормализовалось. Это временное затишье перед бурей. Папа очень торопился закончить статью и передать её в Москву.

– Ну что, хлюпик, опять сдрейфил? – Джаваншир навис над сидящим за партой Русланом. – Или мамочка не отпустила?

Джаваншир уже второй месяц придумывал для мальчишек разные испытания. Например, сорвать урок географичке-армянке, исписать ругательствами стенд о дружбе народов, выйти на улицу после начала комендантского часа.

– Я уже сто раз после комендантского часа на улицу выходил. Не бойся! Ты на своей земле живёшь. Пусть они, – Джаваншир кивнул на меня с Гришей, – боятся.

– А что будет, если меня патруль застукает? – осторожно спросил Руслан.

– Ничего не будет, Русланчик, – не выдержала я, – посидишь часок в участке, потом родителей вызовут и домой отпустят. Если бы за такое расстреливали, Джаваншир после 23:00 носу из дому не высунул бы.

Джаваншир побагровел, сжал кулаки и начал орать:

– Гет бурдан[1], эрмяни! Что уставилась? Не понимаешь? По-русски сказать? Или по-армянски?

Он подбежал к нашей парте, схватил мой портфель и начал вытряхивать из него учебники:

– Русский язык – долой! – Книжка расправила белые крылья-страницы и полетела на пол. – Французский – туда же. География – долой! Ага, азербайджанский. На вот, учи… Вслух, вслух читай!

Джаваншир вытолкнул из класса Гришу. Подпёр стулом дверь, схватил меня за волосы и начал тыкать в страницу учебника:

– Ну?! Читай, читай!

Я задыхалась. Из носа текла кровь. Но никак не могла оттолкнуть от себя Джаваншира. Вдруг раздался страшный грохот. Парты полетели в разные стороны, и сквозь пелену слёз я разглядела, как Джаваншир, выпустив мои волосы, после чьей-то могучей затрещины летит через весь класс и врезается спиной в противоположную стенку.

– Она же армянка! – сидя на полу, отчаянно орал Джаваншир. – Армянка, понимаешь?! Эрмяни!

А новенький, беженец из Армении, молча дубасил Джаваншира, не давая тому встать на ноги. Потом повернулся к застывшему Руслану и хрипло произнёс:

– Они тоже нас так… Папа били, сестра в школа не пускали. «Азеры» называли… А мы что сделали? Ничего мы не сделали. И она тоже ничего не сделал, – новенький молча подошел к моей парте, собрал книжки, засунул в портфель. – Вставай, пошли домой.

Мы медленно брели по дороге. Я все время останавливалась, всхлипывала, размазывала по щекам слезы, прикладывала к носу большой и не очень свежий платок новенького.

– Тебя как зовут? – спросила я у него.

– Мамед, – широко улыбнулся новенький, – а я твой имя знаю. Ты – Марго.

Мамед переложил портфели в другую руку, потянул носом воздух и сказал:

– Тут у вас по-другому пахнет. У нас в Армении не так. У вас – бензином, нефтью, рыбой. А у нас в селе – абрикосами, виноградом.

Когда мы уже дошли до моего подъезда, Мамед, потупившись, сказал:

– Ты, наверное, скоро уедешь. Я знаю… Нас тоже так… Слушай, а ты армянский язык знаешь? Скажи что-нибудь! Ужасно хочу хоть два слова по-армянски с кем-нибудь сказать. Давай, а?

Родители, конечно, не поверили, что я опять подвернула ногу на лестнице, упала и разбила себе нос. Мама вечером позвонила Грише, и тот всё ей рассказал. Папа хотел на ночь глядя бежать к Джаванширу и «вытрясти из этого подлеца душу». Но мама встала на пороге и не пустила. Меня рано уложили спать, а утром сказали, что мы уезжаем из Баку.

– Если с Марго что-нибудь случится, я не переживу… – дрожащим голосом говорила мама.

Папа позвонил в Мурманск дяде Вите, попросил найти обмен на Баку.

Родители начали упаковывать вещи.

Дядя Вова принёс билеты на послезавтра.

Мы быстро устроимся на новом месте. Там будет даже лучше. Зимой там идёт снег, я смогу лепить из него снежную бабу, кататься на лыжах, коньках. Мы быстро привыкнем к новому дому. Папа будет работать в новой газете. Будет писать большие интересные статьи. Я пойду в новую школу. Не нужно будет больше бояться.

Я стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Из дома напротив вышел Гриша. Он был один, без мамы. Теперь Раисе Иосифовне больше не нужно провожать Гришу в школу, нервничать. Меня-то, армянки, с ним не будет. Гриша остановился около подъезда. Сейчас он по привычке поднимет голову, чтобы посмотреть на окна моей комнаты. Я быстро спряталась за занавеску. Не хочется мне ни с кем прощаться. Даже с Гришей.