Рассказы просто так (сборник) - Редьярд Киплинг

Среди этих жён были хорошие, но были и совершенно отвратительные, и отвратительные ссорились с хорошими, отчего те тоже становились отвратительными, и все они ссорились с Сулейманом-ибн-Даудом, а он от этого ужасно страдал. Но Прекраснейшая Балкис никогда не ссорилась с Сулейманом-ибн-Даудом, потому что она его любила. Она сидела в своих покоях в Золотом Дворце или гуляла в Дворцовском саду и всем сердцем жалела его.

Конечно, если бы он только захотел повернуть кольцо и вызвать Джинов и Ифритов, они бы превратили всех этих девятьсот девяносто девять жён в белых пустынных мулов, или в борзых собак, или в гранатовые семечки; но Сулейман-ибн-Дауд считал, что это будет хвастовством. Поэтому, когда жёны эти уж слишком громко ссорились, он уходил в уединённый уголок прекрасного Дворцового сада, сожалея о том дне, когда родился.

Однажды, когда в течение трёх недель к ряду ссорились все девятьсот девяносто девять жён, Сулейман-ибн-Дауд отправился в сад в поисках мира и покоя. И среди апельсиновых деревьев он встретил Прекраснейшую Балкис, опечаленную тем, что так огорчён Сулейман-ибн-Дауд. И она сказала ему:

– О мой Повелитель и Свет моих Очей, поверни же кольцо на твоём пальце и покажи всем этим Царицам Египта, и Мессопотамии, и Персии, и Китая, что ты грозный и великий Царь.

Но Сулейман-ибн-Дауд покачал головой и сказал:

– О госпожа моя и Радость Жизни моей, вспомни Животное из моря, которое опозорило меня перед всем миром за то, что я похватался. Теперь же, если я стану хвастаться перед этими Царицами из Персии, и Египта, и Абиссинии, и Китая только потому, что они досаждают мне, не случится ли так, что станет мне ещё более стыдно, чем прежде?

И Прекраснейшая Балкис сказала:

– О Повелителсь мой и Сокровище моей Души, что же ты станешь делать?

Сулейман-ибн-Дауд ответил:

– О Госпожа моя и Счастье Сердца моего, я и дальше буду терпеть свою судьбу и вечные ссоры этих девятисот девяносто девяти Цариц, которые так досаждают мне.

И он прошёл мимо лилий, и мушмулы, и роз, и канн, и пахучих кустов имбиря, что росли в саду, пока не дошёл до высоченного камфорного дерева, которое и называлось Камфорным Деревом Сулеймана-ибн-Дауда. Но Балкис спряталась среди высоких ирисов за камфорным деревом, чтобы оказаться рядом со своим любимым Сулейманом-ибн-Даудом.

Вскоре около дерева показались Мотылёк и Бабочка. Они ссорились.

Сулейман-ибн-Дауд услышал, как Мотылёк сказал Бабочке:

– Как ты смеешь так разговаривать со мной? Да знаешь ли ты, что если только я топну, то тут же раздастся удар грома, и Дворец Сулеймана-ибн-Дауда и весь его сад провалятся в тартарары!

И тогда Сулейман-ибн-Дауд, услышав эту наглость, забыл о своих сварливых девятистах девяносто девяти жёнах и расхохотался так, что задрожало камфорное дерево. Он протянул палец и сказал:

– Иди сюда, братец.

Мотылёк страшно перепугался, но всё же подлетел к руке Сулеймана-ибн-Дауда и сел, обмахиваясь крылышками. Сулейман-ибн-Дауд склонил голову и тихо прошептал:

– Ты же знаешь, что даже травинка не пригнётся, сколько бы ты ни топал. Что заставило тебя рассказать такую небылицу твоей жене – ведь она несомненно твоя жена?

Мотылёк посмотрел на Сулеймана-ибн-Дауда и увидел как глаза Царя сияют, словно звёзды в морозную ночь, и он собрался с духом, склонил голову набок и сказал:

– О Царь, живи вечно. Да, она моя жена, а ты знаешь каковы они, жёны.

Сулейман-ибн-Дауд спрятал улыбку в бороду и сказал:

– Да, я-то, братец, знаю.

– Ведь их как-то надо держать в узде, – сказал Мотылёк, – а она всё утро ссорилась со мной, и я сказал это, чтобы она успокоилась.

И Сулейман-ибн-Дауд ответил:

– Пусть она успокоится. Вернись, братец, к своей жене и дай мне услышать ваш разговор.

Подлетел Мотылёк к своей жене, а та в волнении пряталась за листом, и она сказала:

– Он тебя услышал! Сам Сулейман-ибн-Дауд услышал тебя!

– Конечно, он услышал меня, – ответил Мотылёк. – Я и говорил для того, чтобы он услышал меня.

– Что он сказал, ну же, говори, что он сказал?

– Ну, – сказал Мотылёк, важно обмахиваясь крылышками, – и строго между нами, милая моя, и я не виню его, потому что этот Дворец обошёлся ему в приличную сумму, не говоря о том, что спеют апельсины, – он попросил меня не топать, и я пообещал ему, что не топну.

– Господи! – проронила его жена и умолкла; а Сулейман-ибн-Дауд хохотал так, услышав эту наглость, что слёзы потекли по его лицу.

А Прекраснейшая Балкис встала за деревом среди алых лилий и улыбнулась – ведь она слышала весь этот разговор. Она подумала: «Если у меня хватит мудрости, я ещё смогу спасти моего Повелителя от приставания этих Цариц и от их бесконечных ссор», и она протянула пальчик и тихо шепнула Бабочке:

– Иди сюда, сестрица.

Подлетела Бабочка, ужасно напуганная, и села на белую руку Балкис.

Балкис склонила свою прекрасную голову и прошептала:

– Скажи, сестрица, ты веришь тому, что сказал тебе твой муж?

Бабочка посмотрела на Балкис и увидела, что глаза Прекраснейшей Царицы сияют, как глубокие озёра при звёздном свете, и она собралась с духом и сказала:

– О Царица, будь всегда прекрасной. Ты-то знаешь, каковы мужчины.

И Царица Балкис, Мудрая Балкис Савская, прикрыла улыбку рукой и сказала:

– Да, сестрица, я-то знаю.

– Они сердятся из-за пустяков, – заговорила Бабочка, часто-часто обмахиваясь крылышками, – но мы должны им подыгрывать, о Царица. Они и сами не верят половине того, что говорят. Коль скоро моему мужу приятно считать, что он может заставить Дворец Сулеймана-ибн-Дауда провалиться в тартарары, стоит ему только топнуть ножкой, то бог с ним, мне это безразлично. К утру он обо всём забудет.

– Ты права, сестрица, сказала Балкис, – но если он снова начнёт хвастаться, поймай его на слове. Попроси, чтобы он топнул, и посмотри, что будет. Мы же знаем, каковы они, мужчины, не правда ли? Ему будет очень и очень стыдно.

Бабочка вернулась к своему мужу, и не прошло и пяти минут, как они ссорились пуще прежнего.

– Помни! – пригрозил Мотылёк. – Помни, что случится, если только я топну.

– Не верю я, не верю нисколечки, – ответила Бабочка. – Хочу посмотреть, что будет, если топнешь. Ну, топни, топни.

– Я пообещал Сулейману-ибн-Дауду не топать, и я обещания не нарушаю.

– Да хоть бы и нарушил, – сказала его жена, – от твоего топания даже травинка не согнется. Ну, топни, топни, топни!

Сулейман-ибн-Дауд сидел под камфорным деревом и хохотал так, как никогда в жизни не хохотал. Он совершенно забыл о Царицах; он забыл о Животном со дна морского; он забыл о хвастовстве. Он просто хохотал от радости, а Балкис, стоявшая по другую сторону дерева, улыбалась тому, что её любимый так радуется.

Вскоре в тень камфорного дерева вновь подлетел Мотылёк, весь всклокоченный и растерянный.

– О Сулейман-ибн-Дауд, она хочет увидеть, что будет, если я топну, – пролепетал он, – она хочет, чтобы я топнул! А ты ведь знаешь, что ничего у меня не получится, и больше она не поверит никогда ни одному моему слову! Она будет смеяться надо мной до скончания века!

– Нет, братец, – сказал Сулейман-ибн-Дауд, – никогда больше она не будет смеяться над тобой.

И он повернул кольцо на пальце – только ради маленького Мотылька он сделал это, а не для того, чтобы похвастаться – и вдруг из-под земли явились четыре громадных Джина!

– Рабы, – сказал Сулейман-ибн-Дауд, – когда этот господин, сидящий на моём пальце (именно там восседал наглый Мотылёк) соизволит топнуть своей левой передней ножкой, вы сделаете так, что раздастся удар грома и мой Дворец, и мои сады провалятся в кромешную тьму. И когда он вновь топнёт, вы вернёте всё на место – только аккуратно. И теперь, братец, – сказал он, – вернись к своей жене и топай себе на здоровье.

Мотылёк стремглав полетел к своей жене, которая всё ещё кричала:

– Слабо тебе, слабо! Топни, топни, ну, топни.

И Балкис увидела, как четыре громадных Джина нагнулись к четырём углам садов с Дворцом посередине, и она тихо захлопала в ладошки и подумала:

– Наконец-то Сулейман-ибн-Дауд сделает ради Мотылька то, что должен был давно сделать ради себя. И сварливые Царицы будут напуганы!

И Мотылёк топнул. Джины вздёрнули сады с дворцом высоко-высоко в небо на тысячу миль; раздался ужасающий удар грома, и всё покрылось мраком. Бабочка порхала в темноте, приговаривая: