Родник пробивает камни - Иван Лазутин

— Вашей дочери непременно нужно поступать в театральное училище!.. У нее все данные: характерная внешность, умница, есть душа… А самое главное — дарование! Его нужно развивать! Светлана рождена для сцены! Уж в чем-в чем, а в этом-то, милая мамаша, поверьте старому Брылеву. Я на своем веку не раз видел, как из светлячков вырастают звезды первой величины… Вы меня помянете потом. Да еще какими добрыми словами вспомните!.. — Только теперь Брылев посмотрел в глаза Елене Алексеевне. Улыбнувшись усталой, болезненной улыбкой, он тихо спросил: — Вы видели на глазах Светланы слезы, когда она играла Павлика Андреева? В той картине, где мальчик умирал в больнице?

— Видела, — сдержанно ответила Елена Алексеевна.

— Я тогда заметил вас, вы сидели рядом с Петром Егоровичем в третьем ряду… Так вот, мамаша, вы эти слезы видели раз, на премьере, а я… я их видел столько раз, сколько шел спектакль. Слезы на сцене — это не дежурная улыбка мажордома или официанта в ресторане. Это состояние особое!.. Оно ниспослано свыше! — Брылев вскинул кулак с вытянутым указательным пальцем и замер. — Плакала не дочь ваша, плакала не Светлана Каретникова из седьмого «Б». Плакал юный воин, сраженный на баррикадах. Плакал от счастья, что Кремль наши взяли, что революция победила!..

Много еще лестного и искреннего наговорил Корней Карпович Елене Алексеевне. На прощание наказал:

— Светлану ждет сцена!..

…И вот сегодня — последний экзамен первого тура. С волнением и страхом сестры ожидали Светлану с этого экзамена. Капитолина Алексеевна не находила себе места. Из рук ее все валилось. Елена Алексеевна два раза посолила борщ, разморозила холодильник так, что низ залило водой, забыла позвонить на работу.

Видя, как глубоко переживает сестра за свою племянницу, Елена Алексеевна попыталась шуткой разрядить напряжение:

— Капелька, ты сегодня напоминаешь мне белую медведицу в жаркий летний день, которую заключили в тесную железную клетку Московского зоопарка. Успокойся.

Шутка обидела старшую сестру.

— Ты еще можешь зубоскалить!.. У тебя не нервы, а стальные тросы. А у меня… У меня все на пределе! — выпалила Капитолина Алексеевна и, точно веером обмахиваясь сложенной газетой, с видом несправедливо обиженного человека села в кресло и откинула голову на мягкую спинку.

В четвертом часу вернулась с экзаменов Светлана. В квартиру она не вошла, а влетела. Бросившись на шею матери, а потом тетке, она исступленно принялась целовать их. Потом схватила в руки стоявший в коридоре пылесос, прижала его к груди и закружилась с ним по просторному коридору.

Елена Алексеевна прослезилась. Капитолина Алексеевна ходила по квартире с таким победоносным видом, с каким расхаживает по солдатской казарме старшина-службист, который наконец-то добился от дневальных идеальной чистоты и порядка.

Бросив вязанье на крышку пианино, она ловким движением полной, но все еще красивой и гибкой руки поправила перед зеркалом седеющий локон (а седина ей была к лицу) и, мельком взглянув на часы, вышла на балкон. Казалось, что в квартире ей не хватало воздуха. Всем своим видом, каждым жестом, движением она напоминала человека, который сделал большое, трудное дело и теперь ждет заслуженной и достойной похвалы.

Елена Алексеевна смотрела на старшую сестру так, будто и в самом деле всей полнотой радости сегодняшнего дня она была обязана ей.

— А где твой академик?

Мужа сестры Капитолина Алексеевна почти никогда не называла ни по имени, ни по отчеству. Этот официальный, а иногда насмешливый тон в обращении начался с того дня, когда Дмитрий Петрович Каретников окончил вечернее отделение машиностроительного техникума и получил диплом.

— У него аврал. Заканчивают досрочно месячный план, — ответила Елена Алексеевна, накрывая на стол.

— Вечно у него то авралы, то планы, то соцсоревнования…

— Если б ты знала, Капелька, как волнуется сегодня Дима! Звонил уже несколько раз, все спрашивает: «Не пришла? Не пришла?» — Елена Алексеевна достала из серванта льняные салфетки. — Боюсь одного — как бы наш отъезд за границу не помешал ее экзаменам. Ведь ты сама знаешь: за всю свою жизнь она разлучалась с нами только один раз, после шестого класса, когда ездила на месяц в пионерский лагерь.

— Неужели твой академик не может уговорить начальство, чтобы поездку отложили хотя бы на месяц?

Елена Алексеевна вздохнула.

— Не знаю, не знаю… Вряд ли, паспорта оформлены, билеты заказаны… Уже все решено.

— И все-таки нужно попытаться!

— Дима будет завтра у министра. У него к нему есть какое-то важное дело. Попрошу, пусть еще раз поговорит, может, хотя бы недельки на две перенесут отъезд.

— Ну, если и не перенесут отъезд, не беспокойся, все будет в порядке. Уж если я не совсем могу заменить тебя, то… чай, я ей не кто-нибудь, а родная тетка.

— Корней Карпович вчера заходил в библиотеку, тоже успокаивал.

— А я что тебе говорила! Настоящий талант, душенька, — это тебе не канарейка в клетке… — Разминая сигарету, Капитолина Алексеевна резко вскинула над головой руку. — Ты только подумай: из пятидесяти человек на второй тур допущено семнадцать!

В честь успешного экзамена было решено устроить праздничный ужин. Пришел Петр Егорович.

Пока Светлана с матерью ходили по магазинам и по пути завернули на рынок, где купили фруктов и овощей, Капитолина Алексеевна успела съездить в Столешников переулок, привезла две бутылки вина. Достав из своей модной хозяйственной сумки высокую темную бутылку с красивой импортной этикеткой, она картинно приподняла ее перед собой и воскликнула:

— Бокарди!.. Любимое Хемингуэя!.. Это вино его герои пили, когда шли на свидание к любимой женщине и когда пускали себе пулю в лоб. Божественный напиток!.. — Капитолина Алексеевна поставила бутылку на стол и извлекла из недр своей объемистой сумки вторую бутылку грузинского сухого вина с множеством конкурсных медалей на белой этикетке. И тоже приподняла высоко над столом. — А это… Это знаменитое киндзмараули!..

Вечером, когда с работы пришел Дмитрий Петрович, стол был уже накрыт. До Николая Васильевича Капитолина Алексеевна так и не дозвонилась. Бросив трубку, она безнадежно махнула рукой.

— Мой генерал сейчас где-нибудь на аэродроме заносит шлейфы своим истребителям. Им он предан больше, чем собственной жене. Господи, когда же наконец ему запретят летать? В этот день… — Капитолина Алексеевна так закатила глаза, что Светлана не удержалась и разразилась звонким смехом, — в этот день я задам такой пир, что вся авиация закручинится, когда потеряет в своих летных рядах такого неисправимого аса-фанатика! Хоть бы медицинскую комиссию подговорить, что ли? Уже давно перевалило на шестой десяток, а он каждый день в небо рвется. — Капитолина Алексеевна вздохнула. — Ну что ж, дружочки-пирожочки, будем пировать без генерала.

Когда гости и хозяева сели за стол и Дмитрий Петрович открыл бутылки, все внимание было обращено на Светлану. Ее экзамены, ее талант, ее будущая судьба…

Между тостами, под аплодисменты родных, Светлана прочитала то, с чем выступала перед экзаменаторами: басню Крылова, стихи Твардовского, «Мцыри» Лермонтова… Потом ее просили еще и еще… Светлана была в ударе. Она читала, танцевала, пела…

А когда ужин подходил к концу, в коридоре послышался нерешительный звонок. Светлана выскочила из-за пианино и стремительно кинулась из столовой.

По голосу, доносившемуся из коридора, все поняли, что пришел Владимир Путинцев. Елена Алексеевна вышла из-за стола и поставила рядом со Светланой чистый прибор.

Владимир бывал у Каретниковых и раньше. Здесь его принимали как старшего товарища Светланы по драматическому коллективу. По просьбе Корнея Карповича Владимир часто провожал ее в зимние вечера после репетиций домой. Несколько раз поднимался в квартиру погреться. На их дружбу (школьница и уже рабочий со стажем, студент последнего курса института!..) в семье Каретниковых всегда смотрели как на своего рода шефство старшего над младшим. И только сегодня, когда несколько смутившегося Владимира посадили за стол рядом со Светланой, все, кроме Дмитрия Петровича, подумали, что здесь не одно шефство. Неестественная скованность Светланы, появившаяся после прихода Владимира, бросилась в глаза. Сдержанность и напряжение, которые проступали в каждом ее движении и в каждом жесте, заметно выдавали ее душевное волнение. Взгляды, которые она ловила на себе и значение которых нельзя было не понять, повергали ее во все большее и большее смятение. Ей хотелось встать и, обращаясь сразу ко всем, бросить как вызов: «Ну и что?! Что вы на нас так смотрите?! Что бы вы о нас с Володей ни подумали, я не боюсь!.. Я уже не маленькая!.. И больше скрывать от вас не буду — мне с ним весело и хорошо…»