Взломанная вертикаль - Владимир Коркин (Миронюк)

Посидела, повертела письмецо в руках, помолчала. Потом сердито выговорила:

– Какой Валька срамник. Уж годы бегут, скоро облысеет. Разве этак шутят. Чисто нехристь. Видать, в отца пошёл. Тот был в здешнем лагере надзирателем у зеков. Говорят, лютовал. За это люди после отсидки сполна ему выдали, хоть жив остался. А эту писульку Рантову помогли состряпать наши дивы. У, вертихвостки!

Тогда чудом ушёл Валька от взбучки: выпала ему срочная командировка на пески к рыбакам, делать фоторепортаж о будущем орденоносце. Убрался из города подальше от оплеухи, что готовил ему Виссарион, и от городского субботника. Весь Сетард вышел в порт помочь речникам разгрузить баржи с картошкой, капустой, морковью, луком, с продуктами разными. Зимовка долгая, а кушать всем охота. Всё это, и прошлогоднюю поездку на остров Тихий внезапно как-то остро, по-новому пережил, перечувствовал Стражин. Не мил показался ему тёплый денек. А Рантов продолжал смеяться, шутить злобновато над бабой Варей.

– Хам ты, Валька! – бросил ему в лицо Стражин, ощущая, как дубеет на скулах кожа. – Обидел старуху и радости полные штаны! Но супец её на природе чавкал, нахваливал.

Ребята притихли, потом отовсюду понеслось:

– Зубоскал несчастный! Филон! Фотощелкопёр!

– Тоже мне, старуха, – бурчал Рантов, пятясь к дверям, не ожидал, видать, получить такого дружного отпора, – ей полста едва стукнуло.

Кто знает, чем бы закончилась перепалка, да затрезвонил телефон, а в кабинет вплыла Зоя Порфирьевна. Осмотрелась, склонив по-птичьи голову на плечо, еле слышно прошептала:

– Ребята, вы знаете, что наша Варвара Степановна лечилась в Сочи?

Что за вопрос. К тому же недавно вся редакция читала открытку баб Варину, что её не берет никакая лихоманка, она быстро адаптировалась, ест свеженькие огурчики, помидорчики, цитрусовые, дышит целебным морским воздухом. Словом, молодеет душой и телом. Рантов, конечно, не преминул вставить:

– Х-ха, мы, Порфирьевна, полагали от вас услышать нечто более изысканное. Готов-де гонорар и пора ставить на стол самовар.

Никто не поддержал его шутки. Что-то такое неладное было написано на лице бухгалтерши, неумолимой в пополнении кассы взаимопомощи, вечно воинственной и беспощадной во взимании налогов, особенно на холостяков, в те годы именно так советская власть их допекала: нечего увиливать от ЗАГСа, плати! В сей раз она не казалась угрожающе-неприступной. Посреди комнаты стояла просто осиротевшая женщина, пожилая Зоя Порфирьевна. Страшная догадка, срывающая дыхание, леденящая кровь, пронзила газетчиков. Резкая саднящая боль перехлестнула грудь Виссариона, спазма стиснула горло. Почему-то заныли обмороженные в нынешнюю зиму пальцы на руках. И раздался голос Зои Порфирьевны, неузнаваемый и тихий, как шелест осенней листвы, опадающей на прихваченную первым заморозком землю.

– Она умерла. От рака.

– Нет-нет-нет! – бился по комнате звонкий, молодой и несчастный голос Таньки Басовой.

Только не было уже с ними любимой и обожаемой бабы Вари.

– Как же это? А врачи, хирурги что?! Как теперь Яша?

Яша, Яшка, милый мальчиш. Похороны близких – тяжкий камень. Разве для глаз мальчишки скорбная процедура предания родного человеческого тела земле? Яшу отговаривали, не пускали было на погост, но он не по годам серьёзно сказал:

– Всё равно поеду. Ведь это моя мамочка.

Милый мальчишка, он ещё не осознал в полной мере всю горечь утраты. Дорогой у гроба матери он будет всхлипывать, звать её домой. Когда начнут засыпать яму землей, страшно закричит, царапая комья сырой земли. Осиротел Яша, осиротели газетчики. А с фотографии, ввинченной в памятник, неотрывно смотрела на белый свет, не мигая, ещё молодая тридцатилетняя женщина с первыми морщинками у губ небольшого рта. Не любила фотографироваться баба Варя, так и осталась навечно молодой.

Второй раз в жизни плакал Виссарион столь безутешно, горько, не стыдясь никого. Великое горе постигло его накануне защиты дипломной работы. В тот день он поздно вернулся из библиотеки, проклиная стылый, ветреный февраль. В общежитии, как всегда, шумно. Включил электрочайник. Непривычно робкий стук в комнату. Виссариона обступили студенты-однокашники, староста группы Аня протянула ему телеграмму. От нестерпимой боли зашлось сердце, от коротких разящих слов померк в глазах свет: «УМЕР ПАПА ПОХОРОНЫ 12 МАМА».

В поезде Стражин долго крепился, сдерживая слёзы. Ночью не выдержал, плакал безутешно, уткнувшись лицом в подушку. Проснулся сосед, узнав, в чём дело, откупорил бутылку красного вина. Горькие слёзы мешались с терпким вином, а поезд мчал и мчал на юг. Раненым птенцом билась мысль: «Умер папа. Папка умер. Милая мама, как теперь ты?» Казалось, всё рухнуло, на кого теперь опереться, с кем поделиться сокровенными мыслями? Как жить?

По бульварам приморского города носился тёплый ветер, слизывая остатки снега. А в гостиной родного дома лежал в домовине в выходном синем костюме, осыпанный цветами, отец. Потом плыл впереди толпы и над ней гроб, а солнце неистовствовало. Протяжно и печально трубили тепловозы, провожая в последний путь старого машиниста. У кладбища набежали тучи, выплеснули на памятники и кресты пригоршни дождя. И опять небо – аквамарин. Мать Виссариона всё всхлипывала и жалостно причитала:

– Петечка, Петя! Голубь мой! Чому ж твое серденько не стучит? Чому спокинув нас, сокол мой?!

Трое суток не билось сердце старого машиниста паровоза, в прошлом круглого сироту, детдомовца, невинно репрессированного, отбывавшего срок заключения в тех местах, где начал трудовой путь его сын, журналист.

3. На горе Райской

Бежит себе вездеход наперекор метели, начавшемуся бурану. А Стражин, поудобнее подминая головой кофр, во власти прошлых лет. Вспоминает бабу Варю. Благодаря ей постучалось в сердце имя Лена. Случилось это в августе, за год до того, как он покинул Сетард. Как-то баб Варь позвала его во дворе редакции:

– Васята, Виссар, погоди, куда разбежался? На судорембазу, говоришь. Успеется. У меня под «Олимпией» целый ворох материалов. Слушай. Завтра мой Михаил собирается с друзьями махнуть на гору Райскую. Мне бы, конечно, лучше сидеть на печи, грызть калачи, а он заладил: поедем да поедем, там есть один несложный подъем, по тросу наверх. Как не согласиться? Живу у гор, а в горах не бывала. Интересно ведь там. А в группе идут опытные альпинисты. Как ты смотришь? Вольешься в наш коллектив?

– Завлекаете, Варвара Степановна. Я ещё ни на одну вершину не поднимался.

– Срочно записывайся в туристы. В пятницу утром выезжаем. С шефом я сама договорюсь, там действует метеостанция, командировку тебе оформим. Вечером в воскресенье будем дома. А то живем у гор, а с чем их едят не знаем.

– Лады, я уговорился. Что захватить с собой?

– Значит, так: обязательно одень телогрейку, из обуви – высокие резиновые сапоги. Еды немного: колбасы копченной, консервы, хлеб непременно, его метеорологам на вершину редко доставляют, только вертолетом с разным грузом. Что-нибудь из фруктов, побаловать хозяев Райской. Все сбросимся, и будет чем угостить хозяев. Я испеку чего-нибудь вкусненького. Словом, завтра утречком ждём тебя на пристани. Надо успеть на первый речной трамвайчик. Приплывём в Лиственничный как раз к поезду. И через пару часов мы и на месте, – Степановна подмигнула ему, дескать, где наша не пропадала.

Эта поездка, пусть и короткая, оставила в душе Виссариона неизгладимый, многие годы волновавший след. Приехав домой, распрямив ноющие после горного маршрута ноги, расправив плечи, не отягощенные рюкзаком, вдыхал он запах пройденных троп по-новому, как некогда вбирал в себя на родине запах усталого вечернего моря. Или как аромат самой прелестной розы. Её несколько мгновений назад казалось невозможно сорвать. Но вот она в руках. Трепещущая, упругая, сказочно нежная, и кажется нескончаемым это очарование.

Ломаные очертания отрогов Большого Камня росли на глазах. Их маленькая экспедиция из пяти человек сошла с поезда на крохотном разъезде. Шлейф паровозного дыма прочертил путь удаляющегося состава. За поворотом дороги пропали вагоны, вдали умолк перестук колес. А впереди, сразу за насыпью железнодорожного полотна, бойко расправили зелёные плечи неприхотливые кустарники тальника и ивняка, кое-где поднимались карликовые березки. Дыхание приближающейся осени мазок за мазком меняло облик тундры. Уже в буйной зеленой шевелюре листвы вовсю прозрел желтый цвет увядания и лилово-бурый. Недавно прошедший дождь напоил обмелевшую за лето речушку Воть, где-то севернее впадающую в Сету. Далеко позади будка путевого обходчика: хозяин указал им ближайшую тропу к реке, шумевшей на перекатах. Путешественники быстро приближались к Воти. Они лишь замешкались у прибрежных зарослей густого кустарника, чьи ветви замысловато переплелись, преграждая путь. В ход пошел легкий туристический топорик. Вот и прозрачные струи горной речки. Перекликались птицы, правда, не так напористо и звонко, как это бывает летом. Меж тем с дальних озёр поднимались ввысь косяки гусей, проплыл лебединый клин. Они, видать, готовились к дальнему перелету, или уже прощались с Севером. Над этим маленьким и дорогим человеку миром возвышались упрямо взметнувшиеся скалы и хребты Большого Камня.