Каменный пояс, 1985 - Михаил Львов

Немцы все последние дни отчаянно пытались разбомбить мост.

Проходя мимо часового, стоявшего у крайней фермы, я горестно поглядел на красноармейца с серым измученным лицом. Переправа, как магнитом, притягивала пикировщики врага, но он, этот солдат на посту, не имел права уйти или даже спрятаться в ближайшей щели.

Мы добрались уже до середины моста, когда я увидел, как из-за облаков выскочила семерка немецких самолетов. Это были «Ю-87» — «лапотники», как мы их называли, верткие и злые машины.

Я шел со старшим товарищем — и по возрасту, и по званию, и ни за что не побежал бы от опасности, не стал бы «позориться» без приказа.

— Бегом! — распорядился Кошелев, которого мало занимали мои воззрения на воинскую доблесть. И мы в считанные секунды вынеслись за последнюю ферму.

Дорога за ней шла по высокой насыпи, облицованной булыжником. Падая на эту жесткую землю и стараясь вжаться в нее как можно глубже, я услышал кассетный свист бомб, тявканье наших зениток, рев выходящих из пике самолетов.

В тот же миг почву затрясло от ударов.

Самолеты еще крутились над мостом, но комиссар внезапно поднялся с насыпи и зло сказал:

— Ну их к черту, пошли!

Мы отправились к металлической решетке, обрамлявшей дом Политуправления, и в этот момент я заметил старую женщину в необычной для этого времени года пуховой шали. Она позвала меня к себе движением руки, отодвинула шаль с лица, сказала слабым голосом:

— Погляди-ка, сынок, чего это у меня там?

Вместо щеки у женщины кровавилась рваная дыра.

Я, как мог, перевязал рану женщины, и она побрела домой.

Кошелев несколько секунд разглядывал меня, потом сказал устало:

— У тебя лицо в крови. И руки тоже. И в сапоге дырки.

— Это, наверно, кровь той бедной женщины, Саша.

— Нет, я же вижу: тебя зацепило.

Он потащил меня на перевязочный пункт, и я очень стеснялся лезть к сестре со своими пустяковыми царапинами, потому что вся комната была заполнена тяжело раненными и контуженными людьми.

Итак, вместо поездки в 11-ю армию, мне пришлось временно прохлаждаться в редакции. К работе меня не допускали, и я, от неумения ничего не делать, норовил добыть себе хоть какое-то подобие занятий, которые можно исполнять одной рукой, ковыляя на одной ноге.

Первого сентября 1941 года Василий Петрович Московский в последний раз подписал нашу газету: он уезжал в Москву — получил новое высокое назначение.

Теперь «За Родину» редактировал полковой комиссар К. П. Павлов, и весь наш коллектив украдкой вздыхал: Московского все в газете любили, и он, казалось, испытывал нежность ко всем.

Девятого октября 1941 года редактор вменил мне в обязанность организацию корреспондентского пункта в 11-й армии Василия Ивановича Морозова.

В деревне Лажины командующий выделил для корпункта небольшой блиндаж, к нему подтянули провода связи, и вскоре уже сюда стали наведываться все журналисты, писатели, кинооператоры, художники и другие люди литературы и искусства, которых военная судьба приводила в эту армию.

Случалось, тесный блиндажик навещал командующий армией генерал-лейтенант Морозов. Это был, как мне помнится, человек высокого роста, немногословный и сдержанный, глубинно разбиравшийся в обстановке и обладавший полководческим даром предвидения. В моем блокноте остались записи о Василии Ивановиче. Ему в ту пору исполнилось сорок четыре года, и он больше двадцати лет состоял в партии большевиков. В первую мировую войну прапорщик Морозов воевал на Западном фронте, в Красную Армию вступил добровольно и быстро стал командиром стрелкового полка.

Особо я пометил себе для памяти, что в годы гражданской войны Василий Иванович сражался на Восточном фронте и, следовательно, хорошо знал Урал. В тридцатых годах он командовал Московской Пролетарской дивизией, и я тоже служил там. Возможно, все это помогло нам сблизиться, невзирая на разницу в возрасте и звании.

Лишь за месяц с небольшим фронтовая газета многократно сообщала на первой полосе: «ЧАСТИ тов. МОРОЗОВА ГРОМЯТ ВРАГА», «ЧАСТИ тов. МОРОЗОВА ГЕРОИЧЕСКИ ОТБИВАЮТ АТАКИ ВРАГА», «КОНТРУДАРЫ ЧАСТЕЙ тов. МОРОЗОВА…» и так далее.

Появляясь в моем блиндажике и грея руки над жаром чугунной «буржуйки», генерал сообщал о последних событиях на фронте, анализировал ход боев.

Командующий был убежден: прежде чем писать о войне, надо собственным горбом изведать, что такое бой. Это не расходилось с моими взглядами на обязанности литератора.

У нас, молодых людей той поры, считалось грехом писать свои корреспонденции по отчетным бумагам полков и дивизий, — мы обязаны были знать, почем фунт пехотного или любого другого фронтового лиха. Поэтому я почти не задерживался в штабе армии, а постоянно мотался в окопах пехоты, летал на бомбежки, напрашивался в танки и аэросани и даже трясся в седле. Еще на прошлой, финской войне написал стихотворение, которое считал для себя программным, что ли. Оно заканчивалось так:

Я верю слову и свинцу,Что пробивают путь во мраке.Я верю нашему певцуВ бою. На линии атаки.

Я часто бывал у летчиков, изредка удавалось упросить начальство и получить разрешение на боевой полет. Правда, всякий раз такое позволение заканчивалось сакраментальной фразой: «Ты меня не просил — я тебе не разрешал».

У большинства «Илов» начальной поры не было второй кабины, у истребителей ее никогда не значилось. И потому пока приходилось довольствоваться машинами «ночной легкобомбардировочной авиации», то есть «кукурузниками», оборудованными пулеметом и несущими небольшой запас бомб.

Нет, я далек от мысли выдавать «У-2» (сейчас его называют «По-2») за совершенный боевой самолет той поры. Нас, разумеется, заставила пользоваться этой машиной на фронте нужда. Немцы, вероломно напав на наше Отечество, нанесли советской авиации жестокий удар.

Нет, «чайки» и «СБ» уже вскоре ответили немцам огнем и бомбами: в первый же день войны красная авиация совершила 6000 вылетов. Но все же силы были неравны.

Над красной обороной, дорогами, тылами постоянно торчали немецкие воздушные разведчики, все эти «Хеншели-126», «Фокке-Вульфы-189» и бог еще знает какие. Бойцы звали эти машины с презрением и опаской — «каракатица», «костыль», «кривая нога» — и стреляли в них из винтовок без особого успеха. После захода солнца немцы развешивали в темном небе САБы, то есть светящиеся авиационные бомбы, и продолжали фотографировать землю.

И в это трудное и сложное время нам очень помог «У-2». Я хотел бы задержать ваше внимание на этом чудо-самолете. Боже упаси, я говорю без всякой иронии, напротив — с любовью и огромным уважением.

Авиаконструктор Николай Николаевич Поликарпов создал эту машину в конце двадцатых (!) годов в качестве учебной. Но очень скоро выяснилось: это прекрасный связной, транспортный, санитарный, лесной, сельскохозяйственный самолет-разведчик, фотограф, а также многое другое, — и его можно применить на войне как ночной легкий бомбардировщик.

Наверное, не все знают, как это произошло. В самом начале войны, испытывая сильную нужду в самолетах, группа авиаторов капитана В. И. Сулимова решила использовать «У-2» для военных нужд.

В подмосковное ночное небо отправились первые машины. Пилот и штурман брали сначала бомбы в кабины и складывали их возле ног. Здесь же лежали связки гранат. Но вскоре придумали приспособления для бомбежек, поставили пулемет. Бесстрашные советские асы поднимали в небо триста килограммов бомб и тысячу патронов.

Детище Н. Н. Поликарпова в 1930 и в 1936 годах отмечалось призами на международных выставках и серийно выпускалось до 1953 года (!).

Это был довольно корявый на вид самолет, и два крыла, одно над другим, тащили его по воздуху с максимальной скоростью — сто пятьдесят километров в час. Прибавьте к этому семьдесят километров посадочной скорости и около ста метров разбега.

Немцы, со свойственным им тогда высокомерием, немедленно окрестили наш «ночной бомбардировщик» всякими обидными кличками: «Русс фанер», «Швейная машина» и так далее в том же духе. Но спесь завоевателей весьма быстро уступила место удивлению и раздражению, а позже — и страху. Теперь уже «У-2» называли они иначе — «Кофейные мельницы» и «Потаскухи на шоссе». Согласитесь, в этом, пожалуй, больше досады, чем насмешки.

Даже недостатки нашего «огородника» вскоре превратились в достоинства: малая скорость и малая высота машин позволяли их экипажам бомбить врага с совершенной точностью.

Инженеры оборудовали эту машину шумопламяглушителями. Подлетая к цели, пилот нередко выключал мотор, и «У-2» беззвучно появлялся над немцами. В других случаях иные из них, напротив, пускали в ход «голос неба» — громкоговоритель огромной мощности.