Холюшино подворье - Борис Екимов

Готовился ко сну и Холюша. И теперь, перед тем как спать лечь, он вспомнил про Егора. Понравился ему новый внук. Хоть и милиционер, а не гордый и, видать, работящий, не боится руки измазать. И о сестре Фетинье вспомнил Холюша, пожалел ее и подумал, что, может, и вправду уехать ему с хутора, купить тот домик, о котором Егор говорил, вызвать сестру и жить себе поживать, покоя старые кости. "Сидеть будешь на лавочке, - вспомнил он слова Егора, - да семечки грызть". И сразу привиделся Холюше какой-то старый человек, с редкой козлиной бородкой, с батожком в руках. Сидел тот человек на лавочке, неподвижно сидел, и подсолнечная шелуха путалась в его бороде. Наверное, Холюша когда-то видел такого старика, но забыл. Наверняка видел, уж очень явственно он представился: с батожком, с бороденкой, и шелуха в ней. И Холюша засмеялся.

Но следом пришла иная, умная мысль: "Пусть все: сестра, внучка и Егор-милиционер приезжают сюда, на хутор". Эта мысль была так хороша, так правильна и очевидна, что Холюша удивился: почему раньше до нее не додумался ни сам он, ни Егор. Ведь дом и все хозяйство здесь, на хуторе, а там где-то, там ничего нет. И у Фетиньи за душой ничего нет. И у Егора с внучкой одни только гуни. И конечно, глупо, немыслимо глупо было бы бросать такое поместье, такую землю и куда-то идти, на чужую сторону. Последний недоумок такого не сделает, не то что добрый хозяин. А вот переехать всем сюда было бы славно. Егор стал бы участковым наместо Парыгина, ведь тот совсем уже старый. Бабы по дому бы глядели, управлялись с огородом. И сам Холюша еще в силах. А с Егоровой помощью... И всплыло в памяти далекое-далекое время, когда в этом дому совсем молодой Холюша счастливо жил и работал с отцом-матерью, братьями Петром и Егором, с сеструшкой Фетиньей...

Так сладко было вспоминать об этом и думать о новом житье, которое будет, о новом, но таком же счастливом...

4

Во вторник за полдень привезли Холюше дрова. Привезли и на забазье кучей свалили. Довольный Холюша, кинув все дела, принялся это добро разбирать: ровные дубки-стояны волоком тягал в сарай, слеги тут же костром ставил, корявое да неподъемное на месте оставлял - пилить.

Полегоньку стемнело. Солнце ушло, и слабый примороженный румянец на горизонте выцветал на глазах. Серая дымка наползала с полей на хутор, и первые мерклые огоньки уже затеплились в домах.

Закончив возиться с дровами, Холюша зажег фонарь и на баз вошел, не зная, с чего начинать. Птица уже угомонилась на нашестах и полу и встречала его сонным квохтаньем, погакиванием, кряком. Козленок в дому, конечно, оголодал, и Холюша, ухватив Белобокую за рог, повел ее. Еще в чулане, услышав тонкое мекеканье, коза откликнулась и кинулась вперед, чуть Холюшу на землю не повалила.

- Кормитесь тут сами, разбирайтеся... Некогда с вами, - сказал он, входя в дом, и, прихватив полбуханки хлеба и остатки щей в чугунке, понес еду Цыгану.

Потом он сена задавал всей скотине, запирал ее. К той поре козленок уже насосался, и Холюша Белобокую повел на место. А в это время в катухе начала котиться молодая козочка. Холюша и не думал на нее. Проверял ведь недавно, вымечка, считай, не было, а вот... Котилась она первым, трудно котилась. Козленок неправильно шел, ножками. Холюша фонарь в катухе на столб повесил и стал козе помогать.

На приплод он уже не рассчитывал, бога молил, чтобы коза живой осталась. Но наконец она опросталась мертвеньким, и Холюша вздохнул облегченно.

Дома, поставив фонарь на пол, он начал растапливать пригрубок. Свет не включил, запамятовал. Холодно было в хате и хотелось есть, горячего.

В железном коробе оказалась жаренка. Он достал ее, пристроил на плите. Туда же, в сковородку, и хлеб положил, чтобы согрелся. От огня и тепла зашевелились в подпечье курята. Холюша вспомнил, что не кормил их с утра, отодвинул заслонку и насыпал на пол пшенца и хлеба, может, поклюют. Водички принес.

Тихо было в доме, лишь мороз изредка в стенах потрескивал да шуршали и попискивали мыши. Холюша сидел у пригрубка на скамеечке, вытянув вперед и здоровую ногу, и деревянную, морил его сон. Жаренка в сковороде начала потрескивать, разогреваясь.

И тут залаял Цыган. Холюша прислушался: нет, то не кошка была, не чужая собака, а кто-то другой. Цыган злобно, взахлеб лаял и лаял в сторону забазья. Глухой был звук, значит, туда он лаял, в огород.

Не хотелось вставать, и страх понемногу начинал студить душу. "Вот сейчас перестанет, вот сейчас, - гадал Холюша. - Може, лиса забрела, а он чует ее...".

Но то была не лиса. Собака лаяла на человека. Холюша научился понимать Цыгана. Сейчас тот человека чуял, а может, и видел острым глазом во тьме. И звал хозяина. Нужно было вставать.

Холюша поднялся, взял фонарь и потом поискал возле печки какое-нибудь оружье. Но ничего там не было, кроме старых ухватов.

Цыган лаял настойчиво и злобно, призывая хозяина. Холюша вышел из чулана на черное крыльцо и, подняв фонарь над головой, крикнул во тьму:

- Кто там?! Что за человек?!

Если кто-то из хуторских пришел - хотя в забазье им делать нечего, - если хуторские, по нужде, то отзовутся.

Но никто не отозвался. И Холюша повторил:

- Кто там?!

Теперь он не ответа ждал. Он голосом хотел сказать, что здесь хозяин, не спит, и потому лучше чужим людям убираться прочь.

Цыган, услышав хозяина, на мгновенье замолк, а потом снова начал лаять. Он уже не бросался, а лишь настойчиво лаял, указывая.

Потянувшись, Холюша поглядел через забор: у Михаила окна светились. И тогда он пошел через двор к Цыгану, к плетню. Собака метнулась к хозяину и, встав возле него, негромко, сдержанно порыкивала, взгляда не отводя от забазья.

- Кто там?! - снова спросил Холюша, поднимая над головой фонарь. - Что за человек?!

Тишина была ему ответом.

Холюша отворил воротца и вышел за баз. Белел снег, темнели костры жердей, а за ними скирд сена. И черной тучей стоял поодаль сад. Холюша двинулся тропкой и здесь, прямо-таки в двух шагах, почти наткнулся на человека. Тот стоял возле костра жердей и потому был раньше не виден. Он стоял неподвижно и молча.

- Ты кто такой? - возвышая голос для смелости, спросил Холюша. - Чего здесь потерял? - Он вперед выдвинул фонарь, но светом незнакомца не достал и опустил его, за спину завел, чтобы себя меньше освещать.

Человек шаг вперед шагнул и забормотал что-то невнятное.

"Пьяный... - подумал Холюша. - Вроде нет", - он не курил и всегда издали чувствовал запах спиртного.

- Не разберу ничего... Латошишь, как незнамо кто. Чего надо, толком скажи?

Человек стоял, угнув голову, шапка его была насунута низко, уши опущены.

Человек бормотал-бормотал и вдруг, повернувшись, кинулся бежать прочь. Бежал он не быстро, спотыкаясь на паханине огорода, вниз, к садам. Холюша заспешил вслед. Человек свернул правее, туда, где на берегу речки густо росли талы.

- Куды тебя черти несут! Там нехоженое!

Холюша остановился. Человек, миновав полосу белого снега, пропал в черной стене талов. И у Холюши от души отлегло. Как-то сразу спокойно стало, и страх прошел. "Пьяный? Вроде не чутко...- думал он. - А бельмечет по-пьяному".

Поглядев еще раз в ту сторону, где пропал незваный гость, Холюша повернул к своему двору. Миновал сенник, возле костра жердей остановился. Негромко, с подвывом, подал голос Цыган, беспокоясь о хозяине.

- Здеся я, здесь, - отозвался Холюша.

Тихо было. Белый снег лежал. А над землей - широкий, мощенный звездами грейдер тянулся незнамо куда. И кто-то невидимый скакал и скакал по нему, высекая все новые и новые огни звонкими подковами о звездный кремень. И клубы и вихри серебряной пыли вздымались и катились, оседая, по темному небу и до самой земли.

Снова, беспокойно, подал голос Цыган.

- Иду...- сказал Холюша и успел лишь чуть повернуть голову, не услышав, а почуяв какое-то движение рядом.

Но было поздно. От удара он не ушел. Лишь успел закричать пронзительно и страшно, как умеет кричать перед смертью живая душа.

И тут же еще один вопль прорезал тишину. Это Цыган, услышав крик хозяина, рванулся изо всех сил, оборвал звенку цепи и, махнув через плетень, со звериным воем кинулся на помощь. Их услыхали.

Соседа Мишку растолкала жена. И он, сунув ноги в валенки, с ружьем выскочил на крыльцо. Для острастки лупанул с обоих стволов в небо. Потом накинул телогрейку, перезарядил ружье и побежал. Жена бросилась к соседям.

Мишка подбежал к Холюшиному дому. В окне горел свет. Но двери и воротца на баз были заперты.

- Халамей! - закричал Мишка. - Ты живой там?!

Но лишь малый козленок жалобно блеял в чулане и дробно стучал копытцами. Да на базу волновались, гогоча, гуси.

Можно было перемахнуть через забор, но мешало ружье, а без него Мишка лезть боялся: мало ли кто там сидит. Наконец подоспели люди, отворили воротца на баз.

Дверь на черном крыльце, ведущем во двор, была растворена; и та, что из чулана на кухню вела, - тоже настежь. А на кухне, в Холюшином жилье, все было вверх дном перевернуто: валялись железные короба, какое-то тряпье с кровати, опрокинуты стулья, распахнуты в, горницу двери, и там тоже горел свет. И малый черный козленок мыкался на нетвердых ногах и блеял жалобно.