Тупапау, или Сказка о злой жене - Евгений Лукин

— Ну наконец-то! — Толик звучно двинул его раскрытой ладонью в плечо. — А то ведь смотреть страшно, как ты тут горбатишься!

Однако порыв уже миновал.

— Да, но другой-то нет… — тоскливо пробормотал Валентин, озираясь и видя вокруг лишь песок да формулы.

— Как это нет? — возмутился Толик. — Вон их сколько ходит: веселые все, послушные…

— Ходит? — опешил Валентин. — Кто ходит? Ты о чем?

— Да девчонки местные! В сто раз лучше твоей Натальи!.. — Толик запнулся. — Постой-постой… А ты о чем?

— Я — о теории относительности… — с недоумением сказал Валентин, и тут до него наконец дошло.

— Наталью — к черту? — недоверчиво переспросил он и быстро-быстро оглянулся. — Да ты что! Как это Наталью… туда?..

И Толику вдруг нестерпимо захотелось отлупить его. В педагогических целях.

— Поговорили… — вздохнул он. — Ладно. Пошли обедать.

9

— А вот и вождь! — с лучезарной улыбкой приветствовала их Наталья.

Раньше она старалась Толика не замечать, а за глаза именовала его не иначе как «слесарь». Историческое собрание у водопада, избравшее «слесаря» вождем, она обозвала «недостойным фарсом», и в первые дни дело доходило до прямого саботажа с ее стороны.

И только когда в горловину бухты вдвинулись высокие резные носы флагманского катамарана «Пуа Ту Тахи Море Ареа» (“Одинокая Коралловая Скала в Золотом Тумане”), когда в воздухе заколыхались пальмовые ветви — символ власти, когда огромный, густо татуированный Таароа и слесарь Толик как равные торжественно соприкоснулись носами, — потрясенная Наталья вдруг поняла, что все это всерьез, и ее отношение к Толику волшебно изменилось.

Под баньяном был уже сервирован врытый в землю стол, собственноручно срубленный и собранный вождем без единого гвоздя. Наталья разливала уху в разнокалиберные миски. На широких листьях пуру дымились пересыпанные зеленью куски рыбины.

— Кузиночка! — сказал Федор, шевеля ноздрями и жмурясь. — Что бы мы без тебя делали!

— С голоду бы перемерли! — истово добавил Лева.

Расселись. Приступили к трапезе.

— Валентин, ты запустил бороду, — сухо заметила Наталья. — Если уж решил отпускать, то подбривай хотя бы.

— Так ведь нечем, Ната… — с мягкой улыбкой отвечал Валентин.

— А чем подбривает Федор?

— Акульим зубом, — не без ехидства сообщил Лева. — Он у нас, оказывается, крупный специалист по акульим зубам.

После извлечения из углей поросенка стало совершенно ясно, что национальную полинезийскую кухню Галка освоила в совершенстве. Валентин уже нацеливался стащить пару «булочек» (т. е. печеных плодов таро) и улизнуть на Сырой пляж без традиционного выговора, но…

— Интересно, — сказал Лева, прихлебывая кокосовое молоко из консервной банки, — далеко мы от острова Пасхи?

Все повернулись к нему.

— А к чему это ты? — спросил Толик.

— По Хейердалу, — глубокомысленно изрек Лева, — на Пасхе обитали какие-то ненормальные туземцы. Рыжие и голубоглазые.

И, поглядев в голубенькие глаза Федора Сидорова, Лева задумчиво поскреб свою рыжую клочковатую бороду.

Наталья, вся задрожав, уронила вилку.

— Валентин! — каким-то вибрирующим голосом начала она. — Я желаю знать, до каких пор я буду находиться в этой дикости!

Не ожидавший нападения Валентин залепетал что-то насчет минуса в подкоренном выражении и об открывшихся слабых местах теории относительности.

— Меня не интересуют твои минусы! Меня интересует, до каких пор…

— У, Тупапау!.. — с ненавистью пробормотала Галка.

— Ита маитаи вахина![6] — в сердцах сказал Толик Федору.

— Ита маитаи нуи нуи![7] — с чувством подтвердил тот. — Кошмар какой-то!

— Между прочим, — хрустальным голоском заметила Наталья, — разговаривать в присутствии дам на иностранных языках — неприлично.

Толик искоса глянул на нее, и ему вдруг пришло в голову, что заговори какая-нибудь туземка в подобном тоне с Таароа, старый вождь немедленно приказал бы бросить ее акулам.

10

После обеда двинулись всей компанией в пальмовую рощу — смотреть портрет.

Федор вынес мольберт из-под обширного, как парашют, зонтика и снял циновку. Медленно скатывая ее в трубочку, отступил шага на четыре и зорко прищурился. Потом вдруг встревоженно подался вперед. Посмотрел под одним углом, под другим. Успокоился. Удовлетворенно покивал. И наконец заинтересовался: а что это все молчат?

— Ну и что теперь с нами будет? — раздался звонкий и злой голос Галки.

Федор немедленно задрал бороденку и повернулся к родственнице.

— В каком смысле?

— В гастрономическом, — зловеще пояснил Лева.

Федор, мигая, оглядел присутствующих.

— Мужики, — удивленно сказал он, — вам не нравится портрет?

— Мне не нравится его пузо, — честно ответила Галка.

— Выразительное пузо, — спокойно сказал Федор. — Не понимаю, что тебя смущает.

— Пузо и смущает! И то, что ты ему нос изуродовал.

— Мужики, какого рожна? — с достоинством возразил Федор. — Нос ему проломили в позапрошлой войне заговоренной дубиной «Рапапарапа те уира».[8] Об этом даже песня сложена.

— Ну я не знаю, какая там «Рапара… папа», — раздраженно сказала Галка, — но неужели нельзя было его… облагородить, что ли?..

— Не стоит эпатировать аборигенов, — негромко изронила Наталья. Велик был соблазн встать на сторону Федора, но авангардист в самом деле играл с огнем.

Федор посмотрел на сияющий яркими красками холст.

— Мужики, это хороший портрет, — сообщил он. — Это сильный портрет.

— Модернизм, — сказал Лева, как клеймо поставил.

Федор призадумался.

— Полагаешь, Таароа не воспримет?

— Еще как воспримет! — обнадежил его Лева. — Сначала он тебя выпотрошит…

— Нет, — перебила Галка. — Сначала он его кокнет этой… «Папарапой»!

— Необязательно. Выпотрошит и испечет в углях.

— Почему? — в искреннем недоумении спросил Федор.

— Да потому что кастрюль здесь еще не изобрели! — заорал выведенный из терпения Лева. — Ну нельзя же быть таким тупым! Никакого инстинкта самосохранения! Ты бы хоть о нас подумал!

— Мужики, — с жалостью глядя на них, сказал Федор, — а вы, оказывается, ни черта не понимаете в искусстве.

— Это не страшно, — желчно отвечал ему Лева. — Страшно будет, если Таароа тоже ни черта в нем не понимает.

Толик и Валентин не в пример прочей публике вели себя вполне благопристойно и тихо. Оба выглядели скорее обескураженными, чем возмущенными.