То, чего я не увидела - Карен Фаулер

- Эдди, наверное, рвет и мечет, - сказала я, чтобы хоть как-то сгладить неловкость.

- Мы все себе места не находим. Ты хоть что-нибудь нашла? Так я узнала, что Биверли исчезла.

До лагеря оказалось ближе, чем я думала, и все же дальше, чем надеялась. По дороге я как можно подробнее передала Расселу свой последний разговор с Биверли. Очевидно, я была последней, кто ее видел. После моего ухода игра в карты закончилась, и мужчины разошлись. Через пару часов Мерион начал искать Биверли, которой в палатке не оказалось. Сначала все отнеслись к этому спокойно, но затем…

Меня снова и снова заставляли повторять то, что она говорила, мне без конца задавали вопросы, хоть в этом и не было никакого толку, и скоро мне самой уже казалось, что все это я просто выдумала. Арчер попросил проводников тщательно осмотреть территорию возле бассейна и палатки Биверли. Вероятно, ему виделась сцена из ковбойского фильма, когда дикари находят кого-то по сломанной веточке, одинокому следу или клочку шерсти. Наши проводники со всей серьезностью принялись за поиски, но ничего не обнаружили. Мы искали, звали, стреляли в воздух, пока не наступила ночь.

- Ее утащили гориллы, - сказал Мерион. - Чего я и боялся. Я пыталась разглядеть его лицо в свете костра, но не смогла.

Его голос не выражал ничего.

- Нет следов, - повторил наш главный проводник. - Нет ничего.

В тот же вечер повар отказался готовить нам обед. Африканцы о чем-то тихо перешептывались. Нас они старались избегать. Арчер потребовал от них объяснений, но не получил ничего, кроме недомолвок и уклончивых ответов.

- Им страшно, - сказал Эдди, но я так не считала.

Наступила ночь, еще более холодная, чем предыдущая, а Биверли была одета очень легко. Утром к Арчеру пришли носильщики и сказали, что уходят. Не помогли ни уговоры, ни угрозы, ни подкуп. Мы были вольны идти с ними или оставаться; для них это не имело никакого значения. Разумеется, мне не оставили выбора и отослали обратно в миссию вместе со всем снаряжением, за исключением того, которое мужчины оставили при себе.

В Луленге один из носильщиков попытался со мной заговорить. Он совсем не говорил по-английски, и я уловила только слово «Биверли». Я попросила его подождать, пока я приведу кого-нибудь из миссионеров, чтобы помочь с переводом, но чернокожий то ли не понял меня, то ли не хотел связываться с миссионерами. Когда я вернулась, его уже не было, и больше я его не видела.

Мужчины провели на горе Микено восемь дней и не нашли ничего.

Я женщина и потому не стала свидетельницей событий, о которых вам хотелось бы узнать больше всего. Ожидание и неизвестность были, по-моему, гораздо тяжелее, чем сами поиски, но ведь из этого не составишь рассказа. С Биверли что-то случилось, но что, я не знаю. Когда я ушла с горы Микено, там произошло что-то такое, после чего мой Эдди перестал быть самим собой, и и не знаю почему. Мы с Эдди немедленно покинули Африку. Мы даже не взяли с собой наших пауков.

Шли месяцы, мне так хотелось поговорить о Биверли, сопоставить предположения, решить, как мне теперь жить. По ночам это желание было особенно сильным. Но Эдди не мог даже слышать ее имени. Он так глубоко ушел в себя, что почти не разговаривал со мной. Он плохо спал и время от времени тихонько плакал, старательно прячась от меня. Я пыталась поговорить с ним, пыталась быть терпеливой и любящей, я пыталась быть доброй. Он ни на что не реагировал.

Прошел год, потом еще два, и Эдди начал приходить в себя, но так и не стал таким, как прежде. Мой настоящий Эдди, тот, каким я его знала, остался в джунглях навсегда.

А потом, как-то за завтраком, он взял и рассказал мне, что произошла бойня. Что после моего отъезда в Луленгу мужчины несколько дней провели в джунглях, отстреливая горилл. Он не стал описывать, что там происходило, но я с ужасом ясно представила знакомое мне семейство, лежащее на лужайке в лужах крови.

Сорок или больше, сказал Эдди. Кажется, больше. За несколько дней. Убивали всех, включая детенышей. Никто не тащил туши в лагерь; после исчезновения Биверли заниматься шкурами было уже как-то нехорошо. Горилл забивали, словно коров.

Эдди, в старом клетчатом халате, с растрепанными волосами, свисающими седыми космами, сидел и плакал, уткнувшись в тарелку с яичницей. Я не произнесла ни слова, но он закрыл уши руками на тот случай, если я начну говорить. Его тело содрогалось от рыданий, голова тряслась.

- Это было убийство, - сказал он. - Это было настоящее убийство.

Я взяла его руки в свои и крепко сжала:

- Полагаю, это была идея Мериона.

- Нет, - сказал он, - это была моя идея.

Сначала, как рассказал Эдди, Мерион был уверен, что Биверли утащили гориллы. Однако потом он все больше стал намекать на странное поведение наших носильщиков. Как они перестали с нами разговаривать, а только перешептывались между собой. Как быстро они покинули лагерь.

- Я испугался, - сказал мне Эдди. - Сначала я был очень расстроен из-за Биверли, а потом страшно испугался. От Рассела и Мериона исходила злоба, которую я ощущал физически. Я думал, что один из них в любую минуту может сорваться, и тогда произойдет непоправимое. И если обо всем узнают бельгийцы, то я уже ничем не смогу помочь. Потому я и отвлек внимание на горилл. Это я настоял, чтобы мы отправились на охоту. Это я разжигал в нас злобу до тех пор, пока мы не убили столько, что начали чувствовать угрызения совести, и заниматься обвинениями уже никому не хотелось.

Я все еще не понимала.

- Так ты считаешь, что Биверли убил один из носильщиков? - Такую возможность я тоже допускала, признаю.

- Нет, - сказал Эдди. - Неважно, что я считаю. Но ты же видела, как обращаются в Луленге с чернокожими. Ты же видела эти избиения ицепи. Я не мог допустить, чтобы их стали в чем-то подозревать.

Он говорил так невнятно, что я едва разбирала слова.

- Мне нужно, чтобы ты сказала, что я поступил правильно. И я сказала. Я сказала, что он лучший мужчина из всех, кого я когда-либо знала.

- Спасибо, - сказал он. Потом тихонько высвободил свои руки из моих, вытер глаза и вышел из-за стола.

В ту ночь я снова попыталась с ним поговорить. Я пыталась сказать ему, что на свете нет ничего, чего бы я не могла бы ему простить.

- Ты всегда была ко мне слишком снисходительна, - ответил он. А когда в следующий раз я заговорила об этом снова, он сказал: - Если ты меня любишь, мы больше никогда не будем говорить на эту тему.

Эдди умер через три года, так ничего и не рассказав. Честно говоря, такое молчание я находила непростительным. Как и его смерть. Я никогда не любила одиночества.

Однако теперь я испытываю его все чаще; удел тех, кому досталась долгая жизнь. Теперь я - это просто я, белая женщина, которая видела диких горилл и больше ничего - ни цепей, ни избиений, ни бойни. Я не могу не вспоминать об этом снова и снова, когда знаю, что Арчер умер, и только я могу обо всем рассказать. Хотя вряд ли это поможет мне обрести покой.