Лиса. Личные хроники русской смуты - Наталья Уланова

– Что за блядство? – с досадой отметил он то ли в адрес пряжки, то ли по поводу увиденного и, оглянувшись на портрет, осёкся. – Хотя бы в память о матери постеснялся здесь притон устраивать…

– Я её люблю! – не нашёлся с ответом Валерка.

– Чужую жену любишь? Сопляк! Сколько у тебя ещё таких жён будет?.. – отец рванул наконец поддавшийся ремень и, сложив его вдвое, шагнул к сыну.

Старая, уже забытая сценка из детства повторилась.

В Валерке что-то щёлкнуло и его повело…

Сильно оттолкнув отца, он метнулся к простенку и схватил топор. Детская обида всплыла откуда-то из глубин подсознания, словно чёрное облако, и накрыла его волной дремавшей все эти годы ненависти.

– Только попробуй!.. – но отец иронично сощурился и шагнул вперёд. Навстречу.

Штрафбат отступать не умеет.

– Только попробуй! – снова предупредил Валерка. – Зарублю!!!

Они стояли друг против друга, с остановившимися невидящими взглядами и были очень похожи в этот момент – ненависть делает людей похожими. Она даже умеет их сближать. Правда, для этого её, эту ненависть, надо пережить и преодолеть.

Постепенно разум начал возвращаться в их разгоряченные головы. Отец швырнул ремень Валерке под ноги, бесслюнно сплюнул, развернулся и ушёл. Валерка же, отдышавшись и придя в себя, с изумлением обнаружил зажатый в руке топор, не понимая, как тот в ней оказался. Накатили усталость и безразличие. Рука безвольно опустилась, топор из неё выскользнул. Падая, он больно ударил Валеркину стопу тяжёлым железным обухом. Валерка зашипел, но тут же забыл о боли.

Внутри болело сильнее.

…

Людям свойственно придумывать вину там, гдё её нет, и раскаиваться в так и не реализованных мыслях.

Валерке не хотелось верить, что именно эта неприятная история положила начало как-то вдруг сразу развившейся болезни отца, но тот стал сдавать на глазах. Сильный и гордый человек за неполный год превратился в жалкого и склочного старика. Он часами сидел, сгорбившись и уставившись в одну точку, а если и разговаривал с Валеркой, то совершенно равнодушно, односложно отвечая только на заданный ему вопрос. Впрочем, чаще всего он эти вопросы просто игнорировал.

Валерка старался сдерживаться, не заводиться, но молодость – пора горячая и надолго его не хватало. Это уже потом нам становится стыдно за свои продиктованные эмоциями слова и поступки. Стыдно за всё. Даже за мысли и желания. Спустя годы многое захочется вернуть и изменить, сделать иначе. А пока…

Пока Валерка разрывался между учёбой и ночными дежурствами. Между проявлявшими к нему повышенный интерес красивыми однокурсницами и… больницей, куда накануне увезли отца. Он с утра ненадолго забегал в его палату, нетерпеливо высиживал на краешке стула положенные минуты вежливости и рвался из мрачных больничных стен на волю.

В то утро всегда сдержанный отец был не похож на себя самого. Он вдруг схватил Валерку за руку, потом долго шевелил губами, явно репетируя заранее заготовленную фразу, и вдруг выдал совершенно на себя не похожее:

– Валерик, я всегда тебя любил… Если что, ты прости дурака старого, за ради Бога… Не держи на меня зла, хорошо?

– Ну чего ты, пап… – смутился Валерка. – Не надо…

– Да нет, я так, просто… Ты бы принёс мне бутылочку минералки, а? Минералки хочется так, что хоть кричи…

– Сейчас, пап, я сейчас сбегаю… – засуетился перепуганный Валерка.

По пути ему попалась старая французская булочная.

Вдохнув аромат свежеиспечённой сдобы, Валерка поражённо застыл. Сводящий с ума запах, проникнув в глубоко в душу, всколыхнул давно забытое.

«Мама, купи булочку…»

Зайдя в булочную, Валерка купил обильно усыпанное сахарной пудрой сердечко и большую французскую булку. Эта покупка сразу же подняла ему настроение, и вызванная странным поведением отца тревога отпустила.

Отсутствовал он чуть более часа.

Минералки поблизости от больницы не продавалось, и отец это хорошо знал.

Когда Валерка вернулся, пить её было уже некому. На койке, где только что лежал больной отец, лежал свёрнутый полосатый матрац.

Азербайджанская ССР, г. Баку. Полтора года спустя

Жизнь продолжается. Есть у неё такое свойство – продолжаться вопреки всему.

Через полтора года Валерка женился. Он встретил ту – единственную. Полюбил, сделал предложение и женился.

Его молодую жену звали Галочкой.

Их первое совместное утро началось с её счастливой улыбки. После брачной ночи, переполненной тихим шепотом, шорохами и нежными ласками, осмелевшая Валеркина рука вслед за солнечным зайчиком бродила по коже млевшей от его прикосновений Галочки… В том месте, где талия плавно переходит в бёдра, она остановилась, ощутив мелкую россыпь невидимых глазу уплотнений.

– Что это у тебя, Галчонок? – машинально спросил Валерка.

– Это?.. Так… Чепуха… – рассмеялась Галочка. – Когда была маленькой, на мне загорелось платье. Нечаянно. Пока тушили, оно успело сгореть. А здесь, – и Галочка положила свою ладонь на Валеркину, – и тут, – и она перенесла её на выглядывавшее из-под одеяла плечико, – остались шрамики. Их совсем не видно… – и, приподнявшись на локте, она строго взглянула в глаза молодого супруга. – Ты не разлюбишь меня из-за этого?

– Не разлюблю! – улыбнулся Валерка. – А где вы тогда жили?

После этого вопроса уже стрелявшее в первом акте ружьё выстрелило снова и попало в Валеркино сердце ещё раз.

– В сталинке, на Полухина, – улыбнулась в ответ Галочка.

Через год после этого разговора у Валерки и Галочки родился сын.

А ещё через десять лет – дочка.

Маленькая Лиса.

Впрочем, все эти события случились не скоро, и до того дня, как в роддоме на Шаумяна в молодой бакинской семье раздался первый крик сначала мальчика, а потом – девочки, ставших продолжателями их рода, – много воды утекло.

Рассказывать об этом долго. Но мы не торопимся.

Глава 2 Мама-Галя, юность

Май 1957 года. Азербайджанская ССР, г. Баку

Галине было двадцать пять, и она твёрдо знала – замуж надо выйти девственницей!

Иначе – позор!

Вздохнув, она в который раз вспомнила, как безрассудная соседская Инка бегала к какому-то командированному белорусу. Белорус отчего-то на ней не женился. Вот ужас!!!

Потом говорили разное. Даже то, что тот был женат и что у него есть годовалый сынишка.

Уму непостижимо!!!

Впрочем, чего это мы вдруг об Инке?

Вообще-то Галина сразу поняла, что обе дочки соседа-завмага, и Инка и Рита – оторвы!

От строжайшего папаши, державшего сумасбродных дочерей словно в тюрьме, они друг за дружкой – с разницей в год – убежали с мусорными вёдрами. Сначала так неудачно опозорившаяся Инка, а затем – так и не успевшая опозориться Ритка. Со стороны это должно было выглядеть так, будто их «украли».

Отец Галины по этому поводу сказал, что у завмаговских дочек плохо с фантазией, а у их родителя – с сообразительностью. Трезво взвесив слова отца и свои шансы, Галина решила, что ей нужна очень хорошая фантазия.

Уж очень сообразительным был её отец. Не чета дураку-завмагу.

А ещё Галина решила, что такого как с Инкой и Риткой с ней никогда не приключится!

«Ни за что на свете! Тем более что у неё есть её Павел. Он у неё всегда такой деликатный, обходительный, надёжный и…»

Что там скрывалось за этим «и» она старалась не думать, но твёрдо знала – там, в будущем, её ждёт счастье. Галина очень хотела быть счастливой.

Для счастья нужно было платье. Шёлковое, с вышивкой и пышными, колокольчиком, рукавами.

Устроить платье взялась самая близкая из подруг – Надька.

«Надеждой» Надьку никто никогда не называл – не того полёта птица. Да и птица ли? Птицы, какие ни есть, приносят пользу, а у Надьки была репутация неудачливой аферистки.* * *

– Тебя по одному и тому же платью уже на всех танцплощадках узнают! Ты же бедная… Думаешь, никто не понимает, почему ты обычно сидишь дома и всё на занятия списываешь? И понимают, и знают прекрасно, что платье твоё единственное – никак не высохнет, а отпарить его до сухости не получилось из-за того, что керогаз занят, и поэтому не на чем греть утюг.

В принципе Надька была права, но Галя всё же обиженно потупилась – нельзя быть такой безжалостной, такой неделикатной. Надька же, словно не замечая опущенной головы подруги, вкрадчиво продолжила:

– А тут тебе и пальто пошьют, и платьев шёлковых… Всяко-разных. Оденет он тебя, как царицу! – говорила она хорошо и складно, но глазки при этом поблескивали зло и завистливо.

У самой Надьки личная жизнь не клеилась. При всех богатых внешних данных: росте, фигуре, ногах, которым не нужны были удлиняющие фигуру лодочки на шпильке, при натуральных вьющихся локонах и голубоглазости – в этом деле ей не везло. Парни знакомились с ней охотно и часто, но потом происходило что-то необъяснимое: повторной встречи не случалось никогда.

Надька нервничала, переживала, анализировала каждое своё слово, жест, взгляд, но ошибки не находила. Одевалась она лучше всех. Отец в свое время навёз столько «трофея», что даже сейчас ломились шкафы. И комнатка, ну и подумаешь, что в полуподвале, у неё была своя собственная, уютная… Широкую пружинную кровать с никелированными шишечками Надька застилала жёлтым шёлковым покрывалом с роскошными кистями на углах. По атласной глади покрывала, беззаботно взмахивая маленькими изящными крылышками, порхали синие райские птички. В щедро накрахмаленных белоснежных наволочках под тюлевой накидкой прятались – одна на другой – три туго набитых гусиным пухом подушки. Мало того, у Надьки была перина, и, главная ценность по тому времени: настоящие льняные простыни. Рядом с кроватью стоял высокий столик на гнутых ножках, на котором красовался патефон. Пластинок было всего две, и те заезженные донельзя, а потому, Надька патефон не заводила, берегла их. Она мечтала о том времени, когда лёжа на перине рядом с мужем – после всего – лениво протянется за иглой, опустит её на пластинку, покрутит заводящую патефон ручку, и зазвучит мелодия, услышав которую, её суженый окончательно поймёт, что выбор сделал удачный и правильный. И именно Надька – и есть та женщина, которую он искал всю жизнь. За этим просветлённым пониманием непременно последует страстный поцелуй, а за поцелуем – долгая и счастливая семейная жизнь.