Последний пир - Джонатан Гримвуд

— Оставьте рапиры здесь, — шепотом велел Эмиль. — Возьмете на обратном пути.

Вообще-то Маркусу никто был не указ, однако новый статус Эмиля придал его словам веса. Маркус положил сломанный клинок на пол, и его друг поступил так же.

В дальнем углу чердака был выход на крышу. Обычно мальчишки приходили сюда на спор — за свинцом; металл расплавляли и выливали в холодную воду, где он застывал причудливыми кляксами. Мы поднялись вдоль трубы, расположенной на стыке двух крыш, и спустились на другую сторону, к перилам над внутренним двориком, где доктор Форе держал свою собаку. Был конец лета, в воздухе стоял смрад недавно унавоженных полей. Вокруг расстилалось темное море без единого огонька. Крестьяне жили как скот: безропотно вставали и ложились вместе с солнцем, управляемые временами года.

— Господь навонял, — сказал Маркус. Кто-то хихикнул, кто-то попросил Маркуса не богохульствовать. Не обращая на них внимания, я сунул руку за пазуху.

— Можно? — спросил я Эмиля.

Он уставился на меня запавшими глазами, подсвеченными желтой луной, и едва заметно закачался на месте.

— Ты судья. Я хочу заняться собакой. Можно?

— Давай, — сказал он.

Я открыл сумку, вытащил оттуда окровавленный кусок мяса и бросил вниз: он шлепнулся на булыжники внутреннего двора. Его приземление было встречено громким лаем — Маркус выругался, Эмиль застонал, но лай тут же затих и сменился чавканьем. Никто не зажег свет и не открыл окно. Чавканье утихло, и пес заскулил, прося добавки.

— Сюда. — Я поманил к себе остальных.

Все столпились вокруг, и мне пришлось проталкиваться через них к Эмилю. Он стоял на краю крыши, белый как простыня.

— Не трусь, — прошептал я.

Эмиль поднял голову, и его лицо внезапно переменилось, словно в доме поселились новые хозяева. Он уверенно прошел сквозь толпу к перилам и посмотрел на безобразную псину.

— Брось ему еще, — приказал он.

Собака съела окровавленный кусок и подняла голову, чтобы выслушать обвинения.

— Ты обвиняешься в том, что принадлежишь доктору Форе. А также в том, что скверностью своего нрава не уступаешь хозяину. Ты обвиняешься в уродстве и беспардонном поведении. Признаешь ли ты свою вину? — Зверь заскулил, выпрашивая еще мяса, и Эмиль кивнул. — Обвиняемый вину не признает.

Я бросил обвиняемому еще кошатины и испугался, что мяса не хватит до конца суда. Эмиль, по-видимому, подумал о том же: он обратился к адвокату, приказав ему говорить коротко и по сути, а свидетелю — внимательно следить за происходящим. Очень важно, чтобы все было по справедливости.

Такого Эмиля мы еще не видели. От сопливого нытика с распухшим от слез лицом не осталось и следа.

— Начинайте, — велел он.

— Наказывать собаку за грехи владельца — все равно что наказывать слугу за послушание хозяину. Животное ни в чем не виновато. Если бы пес принадлежал мне или вам, а не доктору Форе, он был бы ровно такой же. Стали бы вы его судить в таком случае?

Два мальчика тихо захлопали, и я одобрительно кивнул. Речь была хорошая, понятная каждому и ясно излагающая суть возможной ошибки. Но что скажет Эмиль?

— Собаке выдвинули два обвинения. Оба — очень серьезные. Она принадлежит доктору Форе и обладает ужасным нравом, а также омерзительной внешностью. Самое же страшное заключается в сочетании этих грехов. Когда двое преступников вместе задумывают совершить преступление — это заговор. В нашем случае налицо преступное сочетание двух грехов. Суд требует, чтобы вы доказали справедливость двух утверждений: что пес не омерзителен и что он не принадлежит доктору Форе… Жан-Мари, еще мяса.

Я бросил кусок вниз, когда адвокат начал спешно подводить итоги. Он сказал, что не может доказать ни то, ни другое, однако бедный пес не знал лучшей жизни и лучшего обращения, он попал в дурное общество и не должен страдать за чужие грехи.

Эмиль остался непреклонен.

— Преступления такого характера не должны сходить никому с рук. — Он посмотрел на мальчика, который играл роль свидетеля. — Вы признаете, что суд был проведен в полном соответствии с законом?

Мальчик важно кивнул.

— В таком случае мне остается лишь объявить приговор. — Эмиль перегнулся через перила, чтобы хорошо видеть собаку. Та завиляла хвостом и заскулила, выпрашивая угощение. — Мольбы тебе не помогут. Ты признана виновной в обвинениях столь серьезных, что кара за них может быть лишь одна… — Эмиль помедлил. — И кара эта — смерть!

Наши одноклассники удивленно переглянулись, и Эмиль поднял брови: зачем же еще, по их мнению, мы забрались на крышу?

— Приведите приговор в исполнение, — решительно приказал мне Эмиль.

Я полез за пазуху, где лежала веревка с петлей на конце, но остановился.

— Пусть приговоренный закончит последнюю трапезу…

Остатки мяса плюхнулись на булыжники, и собака жадно их проглотила, восторженно виляя хвостом и облизываясь. Меня замутило от мысли о предстоящей казни, и я проклял себя за то, что предложил такой план. Пес, почти не жуя, заглотил последний кусок кошатины. Когда он поднял голову и вновь заскулил, моя петля упала ему на голову, и я с силой дернул веревку на себя: ярость сделала меня беспощадным. Я тянул и тянул, и собака быстро поднималась, пока я на секунду не ослабил хватку. Зверь полетел вниз и внезапно замер. При падении он сломал шею. Все было кончено в считаные секунды.

— Помогите! — в отчаянии проговорил я.

— Что надо делать? — недоуменно спросил Маркус.

— Втащить труп на крышу. Не можем же мы его оставить.

От волнения они, похоже, не подумали об этом. Собачий труп неминуемо указал бы на убийц. Животное должно было исчезнуть. Тогда слуги решат, что это колдовство, и директору придется все свои силы бросить на то, чтобы развеять их глупые предрассудки. Выстроившись гуськом, мои одноклассники стали тянуть веревку, а я следил, чтобы труп повешенного пса не стукался о стену. Наша жертва была уже практически на крыше, когда я поднял глаза и обмер.

— Что такое? — вопросил Эмиль.

Я схватил петлю и втащил собаку на крышу.

— Ничего. Померещилось.

Из окна напротив за нами наблюдала девочка. Белая как привидение, она стояла в черном мраке комнаты. Волосы у нее были распущены, на теле — лишь тонкая сорочка. Клянусь, даже с такого расстояния я видел на ее лице улыбку.

— Спокойного сна, — сказал я Эмилю.

— А ты… сам?..

— Да. Я избавлюсь от трупа.

Все предложения помощи от других мальчишек я отверг. Хорошо ли спал Эмиль в ту ночь и насколько сильно болели его иссеченная спина и ягодицы, я не знаю. Однако благодаря мне у него появилась возможность спать спокойно — не боясь, что завтра его поколотят одноклассники. Раскаяние посетит их лишь несколько часов спустя.

А я? Довольный собой и своей добычей, я брел по лесу к мерцающей в темноте мелкой речке, что текла вдоль школьных владений. В ее водах предстояло упокоиться и этой собаке. Завтра утром она будет уже в милях от нас, и никто не обратит внимания на раздувшийся собачий труп. Достав складной ножик, я срезал кусок со спины, промыл мясо в воде и завернул в листья щавеля. Утром я зажарю его на открытом огне, подальше от любопытных взглядов. Бредя по сухой листве и слушая леденящее кровь совиное уханье, я уже воображал, как предложу кусок собачатины дочери доктора Форе.

Что едят китайцы

Эмиль заявил, что влюбился в девчонку, что пасла рядом со школой деревенских гусей. Ободранное и грязное дитя ежедневно брело куда-то со своим стадом, рассеянно погоняя палкой птиц. Однажды мы подкараулили ее в тени дубовой рощи, через которую пролегал ее путь, и за разрешение пройти дальше потребовали с нее поцелуй. Но она воинственно схватила свою дубинку, точно королева галлов, и окружила себя гогочущими гусями. В награду за такую отвагу мы отпустили ее нецелованной. Эмиль утверждал, что потом все равно ее поцеловал. Никто ему не поверил, даже я — его лучший друг.

На самом деле она принцесса, просто скрывается, заявил он. Многие пастушки на самом деле принцессы, ну или незаконнорожденные дочери злых королей и герцогов. Эмиль редко давал своей фантазии разгуляться, но эта его выдумка превратилась в длинную запутанную сказку, которую он втихомолку себе рассказывал, прячась по углам и важно кивая каким-то своим мыслям. Одноклассники решили к нему не приставать. Все-таки он судил собаку доктора Форе и признал ее виновной. Пусть Эмиль невысок, простоват и слишком прямо демонстрирует свой незаурядный ум, но все же он наш человек. А мы — самый лучший, самый храбрый, неугомонный и отчаянный класс, который знала эта школа.

И всех нас связывала одна ложь. Наутро после того, как мы казнили собаку доктора Форе за грехи ее хозяина, в класс явился директор школы. Он спросил, не слышали ли мы ночью каких-нибудь странных звуков. Директор столь пристально вглядывался в наши лица, что я начал гадать, нет ли у него каких-нибудь тайных подозрений на наш счет. За его спиной стоял доктор Форе, бледный и с плотно поджатыми губами. Весь день он избегал смотреть нам в глаза.