Избранные. Гуманитарная фантастика - Алексей Жарков

Густав Линдхольм ждет меня в три, а это значит, что я пропускаю встречу с Йоэлом. Наверное, это даже неплохо – я все равно вряд ли способен сейчас на осмысленную беседу. Но к моей чести, про своего маленького друга я хотя бы вспоминаю.

Я прихожу на площадь Карла в половину третьего – в глупой надежде, что Йоэл пришел пораньше, и я успею его предупредить. Но наверное, мой друг еще в школе. Я разворачиваюсь и зигзагами пересекаю ровные кварталы Остермальма. Я не опаздываю. Но у меня не получается не спешить.

Без пяти три я выхожу на Гамластан. Каких-нибудь двадцать лет назад нам с герром Линдхольмом пришлось бы договариваться поконкретнее. «Встретимся у памятника». «На автобусной остановке». «У четвертого фонаря справа». Сейчас в этом нет необходимости. Шеппсбрун все такой же большой. Просто теперь он еще и безлюдный.

Он уже пришел, да. Я замечаю его еще на мосту и почти незаметно усмехаюсь. В ожидании меня Густав Линдхольм не подходит ни к памятнику своему почти тезке2, ни к дворцу и ни к пристани. Он стоит перед лотком с хот-догами. Тем самым, особенным – с улыбающейся чернокожей женщиной и трехцветной кошкой, жмущейся к ее ногам. Вряд ли настоящий я отдает себе отчет в том, что делает. Просто в сером и пустом Стокгольме его подсознательно тянет к чему-то… живому.

Я не ускоряю, а, наоборот, замедляю шаг. Жадно рассматриваю незнакомое лицо, пытаясь обнаружить… сходство? Различия?

Герру Линдхольму уже явно за пятьдесят. Он плохо выбрит и почти полностью сед. У него несколько десятков лишних килограмм и непропорционально худые ноги, как у всех, кто годами не выходил из виртуальности. Совсем разучиться ходить или стоять нельзя. Но Густава Линдхольма немного покачивает с непривычки. Ему трудно и очень неуютно.

Порывистый восточный ветер наверняка пряно пахнет морем. Но герр Линдхольм замечает только сырость и поплотнее кутается в плащ.

Он похож на меня. Похож, как отец может быть похож на сына, как фотография пятидесятилетнего человека может быть похожа на фотографию его же в тридцать. Он похож на меня в достаточной степени, чтобы я поверил.

Наверное, приближаясь к Густаву Линдхольму, мне следует задрать подбородок повыше. Дать и ему вглядеться в собственное лицо двадцатилетней давности. Но я отчего-то опускаю голову.

– Добрый день, – говорю я и киваю Аннели.

– Добрый… день, – неловко отвечает настоящий я. Ему явно непривычно слышать голос собеседника откуда-то сбоку, не в такт движениям открывающегося рта. А еще… герра Линдхольма тоже, кажется, не учили разговаривать с призраками. – Ваш друг…

– Наверное, нам можно обращаться друг к другу на «ты», – мягко прерываю его я.

– Да, – растеряв остатки уверенности, говорит Густав. – Наверное…

Он явно не понимает, какого черта здесь забыл. Зачем поддался на уговоры «этого моего друга». Герр Линдхольм – всего лишь немолодой, усталый, совершенно обычный человек, которого зачем-то выдернули из привычного пруда и оставили барахтаться на земле.

Одного.

На всей набережной, которую Густав Линдхольм наверняка еще помнит веселой и многолюдной, кроме него, одни голограммы. И вышло так, что, именно они здесь дома.

Настоящий я ежится. Ненастоящий – запрокидывает голову, в очередной раз за последнюю неделю открывая свое лицо другим.

Густав замирает. Забывает, что ему холодно; забывает, как устали ноги. Все его внимание концентрируется на мне; и герр Линдхольм даже не замечает, как неприлично открывается при этом его рот.

Я молчу. Мы оба молчим довольно долго.

– Да, – глухо произносит он, наконец. – Да, это правда. Сначала я не поверил, но это правда. Ты – это я.

И снова пауза. Тишина. Я не знаю, что ответить. Я вообще не знаю, о чем с ним говорить.

Нас привели сюда разные вещи. Густава Линдхольма – любопытство. Твоя живая фотография разгуливает по Стокгольму – надо же такому случиться. Меня… наверное, просто желание узнать больше. Понять себя.

Но герр Линдхольм вовсе планировал рассказывать истории из нашего общего детства. Мы не будем обсуждать школу, колледж (или где там он-я учился?), первую любовь и первое погружение в виртуальность. Нам, в общем-то…. совсем нечего друг другу сказать.

– Как так вышло? – бормочет Густав. – Какой странный феномен. Нужно обязательно куда-то об этом сообщить. Научный мир просто сойдет с ума.

Ну, или так. Или обсудить со мной будущую сенсацию. Это безопасная тема. Нейтральная. Будто взятая из учебников светских бесед.

Мой живот сжимается, и я начинаю ощущать нечто вроде тошноты.

Это тоже ненастоящее, заимствованное чувство. Такое же, как и все. У меня нет ничего своего – только отпечатки, бледные тени эмоций Густава Лейфа Линдхольма. Но если того Густава нет уже двадцать лет – вправе ли стоящий передо мной человек требовать его долги?

И так ли уж я обязан их отдавать?

– Не надо, – тихо говорю я. – Не надо никому говорить. Пожалуйста.

Он смотрит на меня с удивлением. Кажется, даже несмотря на приветствие и пару брошенных мной фраз, герр Линдхольм до сих пор не считал меня в полной мере разумным.

– Я не хочу, чтобы меня изучали, – продолжаю я. – Поэтому… давай все это останется между нами.

Густав молчит еще, по меньшей мере, минуту.

– Не хочешь… Чего же тогда тебе нужно?

Наверное, это очень забавно смотрится со стороны. Пятидесятилетний ты, пытающийся понять, что творилось… творится в голове у тебя тридцатилетнего. Полагаю, каждому хоть раз хотелось поучаствовать в подобном разговоре. Правда, особой благодарности на лице у Густава не видно. А я раздумываю над тем, как мог бы ответить на его вопрос каких-нибудь полчаса назад.

И понимаю: очень здорово, что он спросил именно сейчас.

– Жить. Просто жить дальше. Здесь, – отвечаю я. «Жить» – глупое, совершенно неподходящее слово, но я отчего-то не задумываюсь об его уместности.

Наверное, прямо сейчас я честнее, чем был когда-либо. Когда я все еще был Густавом Линдхольмом и когда перестал.

Он кивает и отчего-то опускает глаза.

– Ладно, – говорит Густав. – Как скажешь. Я буду молчать. Был рад… знакомству.

Его правая рука дергается, и я узнаю привычный жест. Герр Линдхольм чуть было не пожал мне руку.

– Мне надо идти, – сбивчиво объясняется он. – Я работаю. Отпросился буквально на полчаса. Надо возвращаться в офис.

Я его не слушаю. В общем, я даже не смотрю на него больше. Здесь есть Аннели, Вильма, залив и чайки. Куча интересных вещей, на которые можно смотреть.

Краем глаза я улавливаю, как Густав Линдхольм разворачивается, чтобы уйти. Не дождавшись моего ответа. Толком не попрощавшись.

Я окликаю его, и Густав резко оборачивается.

– Можно я… попрошу тебя об одной вещи? Совсем мелочь.

Он смотрит на меня настороженно. Наверное, герр Линдхольм опасается, что я захочу увидеться с ним опять. И что ему будет сложно сходу придумать подходящий предлог для отказа и придется изворачиваться и нести какую-то неопределенную чушь вроде: «Да, конечно. Как только у меня выдастся свободная минутка. Обязательно».

– Погладь кошку, – говорю я.

– Что? – замирает Густав.

– Она сидит за лотком, и ее давно не гладили.

Густав Линдхольм приближается медленно, будто туча с севера. Проходит мимо меня. Заглядывает за лоток с хот-догами. Аннели отходит в сторону.

– Кошка, – удивляется Густав точно так же, как всего дней десять назад – я. – Ну надо же.

Он опускает руку, и Вильма слегка приподнимается на задних лапах ему навстречу. Трется о широкую ладонь Густава. И начинает мурлыкать.

Тождество Колесова

Антон Воробьёв

Стая шиячи скользила по изгибам пространства. Их огромные тела то погружались в глубины двенадцати измерений, то выныривали на поверхность трёхмерного континуума. Хвосты совершали плавные движения, отталкиваясь от волн темной энергии, широкие плавники взрезали вакуум межзвёздного океана. На гладких боках светились тонкие линии узоров.

Стая была большой: несколько сотен шиячи растянулись узким клином на три астрономических единицы. Рядом со взрослыми особями, достигавшими десяти километров в длину, держался молодняк. Время от времени по структуре пространства пробегали незримые импульсы – шиячи общались между собой, обсуждая долгий переход, вкус местного вакуума, подрастающих детишек и, конечно, шокухини. Большинство испытывало легкий голод и ненавязчиво намекало Первому, что пора бы подкрепиться.

Вожак, в темных глазах которого отражался космос с алмазной россыпью звёзд, намеки услышал. Слева по курсу, всего в паре световых лет, сиял желтый карлик. Мощное тело Первого изогнулось, широкий хвост ударил по континууму, взвихрив измерения. Короткий импульс «свернем сюда» достиг каждого шиячи в стае. Шокухини обычно водились возле звёзд, над маленькими планетками. Вожак и сам чувствовал пустоту в животе. Он нырнул поглубже в пространство, подавая пример стае, чтобы вынырнуть уже возле звезды.