Убийственная красота - Фридрих Незнанский

— Это я настояла. Когда от вас позвонили с этим предложением, я уговорила Олега. Вы — один из лучших режиссеров…

— Один из лучших? — переспросил Бояринов, и взгляд его вмиг стал жестким и холодным.

— Хорошо, лучший. Я просто не хотела, чтобы вы заподозрили меня в лести, — испуганно поправилась Вера.

— Все правильно, вы умница, — сухо рассмеялся Бояринов. — Так вы получили предложение и настояли на том, чтобы его принять?

— Да. Олег, если честно, сначала был против. Но я его убедила.

— То есть вы все-таки тоже что-то решаете в семье?

— Разумеется. — Теперь уже голос Веры приобрел металлические нотки.

— О! Вот теперь я верю. Верю, что ваш сибирский характер не размяк окончательно перед очарованием молодого супруга. Браво!

— Не размяк, — подтвердила Горбовская. — Кроме того, существует и мотив материальный. Наша дочь часто болеет, и мы решили строить дом за городом. Заработков Олега хватает на жизнь, но для строительства дома этого не достаточно. Он вынужден был смириться и согласиться на ваше предложение.

— Что ж, грех говорить, но нездоровье вашей девочки, дай ей Бог окрепнуть, вернуло вас вашим зрителям, почитателям вашего таланта, среди которых и ваш покорный слуга.

Вера улыбнулась. Она была пьяна этаким легким опьянением не только от вина, но и от свободы, которой давно не ощущала, от того, что эта свобода была ей приятна, как приятно было сознание того, что она нравится, очень нравится Бояринову. И от того, что свобода эта была узаконена, что ли. То есть входила в производственный процесс. И поэтому не вызывала угрызений совести. В конце концов, у них подписан контракт, они с Олегом хорошо заработают. А как работать над ролью, это решает режиссер. А она ни при чем.

«И пусть сегодня он укладывает Сонечку! Пусть разогреет себе ужин, — с непонятным раздражением против мужа подумала Вера. — Я избаловала его. В конце концов, это я принесла нам выгоднейший контракт, это на меня пойдет зритель. Это в меня влюблен режиссер!»

Вера Горбовская вернулась домой глубоко за полночь. Бояринов довез ее на такси до подъезда, вышел из машины и долго еще не отпускал Веру, держа ее руки в своих, что-то говоря, глядя на нее проникновенным взглядом.

Олег видел все это в бинокль. Ему было стыдно, но он смотрел, как Бояринов долго целует руки его жены. Одну, потом другую. Смотрел на ее лицо, раскрасневшееся, с полузакрытыми глазами…

Да что же это? Что же это делается? Вера взглянула на окна, и Олег отшатнулся, нервно заходил по комнате.

Какого черта он дал согласие на эту работу?! Ведь предупреждали его! Ему говорили ребята из театра — не суй голову в пасть ко льву. Но эти предостережения только раззадорили его: смешно ему, молодому, успешному мужчине, ревновать жену, которая старше его на десять лет, к другому мужчине, который годится ему, Олегу, в отцы. Пусть он хоть трижды талантлив и признан!

И Вера — она так дорожила их очагом, их маленькой крепостью, в которую они никого не пускали. И вот оно!

В дверях щелкнул замок. Олег выскочил в прихожую. От Веры распространялся запах вина.

— Ты… пьяна? — изумился Золотарев.

— Нет, просто выпила, — не своим, чужим, холодным голосом ответила Вера. — Как Сонечка?

— Ты вовремя вспомнила о дочери. Она уже три часа как спит.

— И что? Я работала.

— Вино, посиделки неизвестно где, возвращение полночь-заполночь — это что, входит в работу?

— Не кричи — разбудишь дочь.

Она прошла мимо него, поправляя волосы, и он ощутил запах мужского парфюма, исходящий от ее рук.

— От тебя пахнет его запахом! — вскричал Золотарев. — Этим его одэколоном, — с издевкой проговорил он, — как там? «Дерьмо гусара»?

— Ты с ума сошел? Что ты несешь? — раздался ее голос уже из ванной.

Он прошел за ней. Жена мыла руки, разглядывая себя в зеркале. И ее взор был все еще там, на улице, возле машины. Увидев перекошенное от злости лицо мужа, Вера повернулась к нему.

— Ну что ты злишься? Разве так уж часто я возвращаюсь домой поздно? — спокойно проговорила она. — Мне кажется, это впервые за несколько лет. Обычно это я поджидаю тебя до середины ночи.

— Неправда! До какой середины, что ты мелешь?

— Прекрати разговаривать со мной в таком тоне! — В ее голосе появился металл. — Я была с режиссером! Мы работали над ролью! Ты что же, ревнуешь меня к нему? Это же смешно!

Она рассмеялась.

Он схватил ее за плечи, развернул, заставил наклониться, поднял подол шелкового платья. Его движения были грубыми. Он почти хотел причинить ей боль.

— Что ты делаешь? Мне больно! — Она вырывалась. — Пусти! Я не хочу так!

— А я хочу! — сквозь зубы проговорил Олег, не выпуская ее, еще крепче сжимая стройное тело, раздвигая ногами ее ноги. — Я хочу! Я твой муж! И будет так, как хочу я!

Они не спали всю ночь. Впервые они лежали по разным краям широкой постели, не желая касаться друг друга. Словно между ними лежал невидимый, обоюдоострый меч.

— Ну вот, нечто такое же будет и в павильоне. Примерно так же, примерно… — рассеянно говорил Бояринов, пропуская Веру вперед, в большую комнату со светлыми, плотными шторами.

Он прошел к окнам и распахнул их. Осенний ветер ворвался внутрь, надувая парусами плотную ткань. Комната была пуста. Вернее, она была заполнена. Она казалась заполненной огромной, старинной кроватью красного дерева. Темно-синее шелковое покрывало, на котором разметались подушки, зачехленные розовым, бордовым, желтым шелком. Белые стены. Вмонтированные в них светильники с матовыми плафончиками.

Все. Больше в комнате не было ничего. Ни стола, ни стула.

Вера остановилась.

— Ну что же вы? Не робейте. Проходите, осваивайтесь. Завтра нечто подобное будет на съемочной площадке.

Вера подошла к кровати.

— Это ваше супружеское ложе?

— Нет, что вы, помилуйте. — Бояринов рассмеялся. — Мы с Ольгой Андреевной живем параллельно. Не мешаем друг другу. У нее музыка и ученицы, у меня фильмы и актеры. И это нас вполне устраивает. Садитесь, Вера. Я сервирую столик и вернусь.

— Куда же садиться? — улыбнулась она.

— На кровать, куда же еще? Или вам больше нравится сидеть на полу?

— Я больше привыкла к стульям.

— Отвыкайте. Предстоящие две недели вы проведете исключительно в постели. Вы будете в ней спать, есть, любить, страдать. Вы будете в ней жить. Садитесь и обживайтесь.

Он вышел. Вера села на край постели, глядя в окно. Ветер отбросил штору в сторону, и она увидела вишневый сад, полный старых уже, как Фирс, деревьев.

Он привез ее к себе на дачу. В дом, наполненный легендами и призраками, так, по крайней мере, чудилось Вере.

Дверь скрипнула, Бояринов вкатил столик. Вино, фрукты, что-то там еще… Впрочем, совершенно неважно, что именно. Она чувствовала, что ее начинает бить нервная дрожь. И испугалась за себя, за все, что осталось в Москве и к чему она должна будет вернуться. Ну и пусть! Он сам во всем виноват, ее замечательный муж!

— Что с вами, Верочка? Вы дрожите вся.

— Прохладно, — еле выговорила она.

«Да что же это? Нужно взять себя в руки. Я же не девчонка, черт возьми! Неужели я не могу противостоять ему?» — пронеслось в ее мозгу.

— Знаете что? Давайте-ка выпьем коньяку! Осенняя сырость. Нужно было попросить прислугу затопить камин. Я не успел позвонить.

Даже это «прислуга», непременно кольнувшее бы ее раньше, еще две недели тому назад, прошло мимо сознания.

— Давайте! Коньяк и вправду будет кстати.

Он щедро плеснул в пузатые бокалы из бутыли темного стекла. Она и этикетку не рассмотрела. Все было неважно. Кроме того, что она сидела рядом с ним на краю постели, задрапированной синим шелком.

— Ну-с, за успех нашего безнадежного мероприятия! — Бояринов протянул ей бокал, взял другой. Они чокнулись. Его глаза были совсем рядом. Странные, непонятного цвета глаза, которые втягивали ее, словно в черную дыру.

Вера залпом осушила бокал, ничего не почувствовав, словно это была вода, а не коньяк.

Бояринов с легкой усмешкой следил за ней, пригубливая янтарный напиток.

— Однако, как лихо вы расправились с этой французской штучкой!

— Да, очень мягкий коньяк. И ароматный.

— Ну что вы так нервничаете, Вера? — голосом семейного доктора участливо спросил Бояринов.

— Не знаю. Налейте еще, пожалуйста.

Он исполнил ее просьбу. Вера выпила и заговорила отрывисто, быстро, торопясь сказать то, что хотела сказать, пока страх не сковал ее, не сомкнул ее уста:

— Я отвыкла сниматься. Я вдруг поняла, что могу испугаться камеры. Я боюсь, что буду стесняться себя, своего тела… Я боюсь, что завтра сорву съемку…

— Что вы, Верочка, ну что вы? Вы — самая обворожительная женщина из всех, кого я знаю.

Он шептал ей на ухо всякие нежности, а его руки не спеша, со вкусом снимали шаль с ее плеч, расстегивали пуговицы блузки, осторожно гладили ее плечи, шею. Его губы едва касались ее волос, мочки уха, спускались вниз к ключицам, к впадинке между ними. И снова вверх. Он погрузил пальцы в гриву густых волос, перебирая их где-то на затылке, у самой шеи. И от этого по ее коже, по всему телу пробежала сладкая дрожь. Он был очень нежен. Он готовил ее долго, терпеливо, неутомимо. И наступил момент, когда чувство стыда оставило ее, и лишь желание, неукротимое желание захватило, закружило, поглотило ее…