Условно пригодные - Питер Хёг

Чтобы в классе было не более восемнадцати человек. Притом что в обычных школах бывало до тридцати шести учеников в каждом классе, у Биля было только восемнадцать. Это было необходимо для поддержания высокого уровня.

Списки очередников означали, что школе не надо никого удерживать. Все знали, что у школы кет никакой нужды задерживать кого-нибудь. Что касается необходимости платить за обучение, то, по мнению Фредхоя, это было гарантией того, что только родители, действительно заинтересованные в судьбе своих детей, будут отдавать их в эту школу. А чтобы и бедные семьи могли отдавать сюда своих способных детей, предоставлялась возможность ходатайствовать о бесплатном или частично оплачиваемом месте.

То есть учеников отбирали благодаря заботе их родителей. И за пределами каждого класса, в очереди, на их места претендовали по меньшей мере восемнадцать других учеников – это всем было известно.

Поэтому было совершенно непонятно, как они могли принять Августа.

Это было как некий знак.

Почему они взяли его?

Уже когда взяли такого, как Карстен Суттон, это было невозможно понять. Или меня, имевшего средние способности или ниже и получившего бесплатное место, меня, который начал часто опаздывать, хотя они еще и не представляли себе, как плохо обстоят дела на самом деле.

Но почему они взяли Августа, было необъяснимо. Ведь у них есть списки желающих поступить сюда, и никого им не надо удерживать. Почему же они взяли такого, как он?

Именно эта неясность окончательно убедила меня в том, что должен быть какой-то план. Но и задолго до всего этого у меня уже несколько раз возникали смутные подозрения.

Первый знак был дан после года моего пребывания в школе, когда мы узнали о скрытом дарвинизме. Когда нам это сообщили, моя прошлая жизнь полностью прояснилась.

Мы с Оскаром Хумлумом, хотя и не знали этого, шли одними и теми же путями задолго до того, как встретились.

В этом не было ничего удивительного, напротив, это было совершенно обычным делом – ведь для детей-сирот в Дании все заранее определено. Через всю страну проходило несколько невидимых туннелей, шли они поблизости друг от друга, совершенно параллельно. Поэтому, когда мы с Хумлумом встретились, мы не особенно много говорили о прошлом. Молчали мы не только потому, что не хотели быть назойливыми, но и потому, что знали: в каком-то смысле мы шли вместе, хотя и не видели друг друга.

Сначала попадаешь в дом ребенка, там ты так мал, что в памяти ничего не остается, но из своего личного дела я знаю, что побывал в двух таких домах.

Потом оказываешься в детском доме; мы оба с Хумлумом были в домах, находившихся в ведении Общины диаконис, я был в детском доме на Петер Бангс Вай, между футбольными площадками и церковью Флинтхольм, Хумлум был в Эсбьерге. Казалось бы, должен был помнить так много с тех пор, но помнишь только чтение вслух и наказание за то, что оскверняешь свой рот ругательствами: управляющая, сестра Рагна, засовывала твою голову в унитаз, предварительно воспользовавшись им.

Следовало бы помнить больше. Но в памяти сохранилось только это.

В детском доме тебя держали как можно дольше; только если решали, что больше тебе здесь уже никак нельзя оставаться, тебя переводили. Оттуда можно было попасть в заведение только одного типа – в распределительный центр под наблюдение на какое-то время. Я оказался в Брогорсвенге, в районе Гентофте, это было в 1966 году, я совершенно не помню, почему именно там,- знаю, что управляющая, сестра Рагна, в моем деле написала: «Несговорчивый, отказывается надевать брюки гольф».

Так там написано, но вспомнить самому что-нибудь невозможно.

Однажды я показал эту запись Хумлуму. Это было зимой, ночью, мы сидели в туалете, прислонившись к батарее.

– Я хорошо их помню,- сказал он,- брюки гольф и высокие клетчатые чулки, остальные в школе носили высокие сапоги и исландские свитера. Ничего другого не было, это было словно кожа, и в конце концов хотелось сорвать ее, сорвать свою кожу, правда?

Он ничего не сказал о том, отказывался ли он сам носить их.

Начиная с распределительного центра все шло хуже, так как ты становился старше и возрастал выбор мест, куда тебя могли отправить. Я попал в школу-интернат для детей, которые по развитию были ниже среднего уровня, а оттуда в Нёдебогорд – дом для детей с психическими отклонениями.

Это случилось в 1967 году, мне было, наверное, 10 лет. К этому времени у меня уже были разные правонарушения, в основном бродячий образ жизни, взломы и другие вещи, о которых я не хочу говорить, и случаи нападений.

В это время появилась возможность посмотреть кое-какие записи в своем личном деле – это было в русле новых педагогических течений; мне показал его представитель управления. Там так все прямо и было написано: «проблемы в поведении и общении», «неумение приспособиться к школе», «воспитательные проблемы», «асоциальный», «склонность к бродячему образу жизни».

– Что делать,- сказал он,- поедешь в Нёдебогорд, пока не освободится место в исправительном доме в Ютландии.

«Исправительный дом» – это было неофициальное название, однако неофициальное название не оставляло никаких сомнений в том, что это такое. Это были интернаты и школы для трудных детей, где персонал правил твердой рукой и где был накоплен опыт работы с совсем юными правонарушителями, к тому же имелись все необходимые для этого условия. Когда я пробыл два месяца в Нёдебогорде, освободилось место в интернате Химмельбьергхус, и меня перевели туда. Мы с Хумлумом несколько раз говорили о том, как бы все было, если бы его перевели вместе со мной и мы встретились бы в Химмельбьергхус, а не в «Сухой корке» год спустя.

Однако этого не произошло, поскольку он за два года до этого перестал разговаривать.

Про меня они всегда говорили, что я не умственно отсталый. Никто не мог предположить, что у меня могут быть большие способности к учебе, но и сказать с уверенностью, что я слабоумный, никто не мог. В отношении Хумлума у них, очевидно, не было полной ясности, к тому же в какой-то момент он перестал разговаривать, полтора года он ничего не говорил, ни слова.

Он никогда не был особенно разговорчивым, потом он тоже говорил не очень много, он так и не объяснил мне, почему перестал говорить, а просто сказал, что у него стал болеть рот.

При взгляде на него не возникало сомнений, что это правда. Ему действительно было больно много говорить. В какой-то момент он вообще замолчал.

Они послали его сначала в колонию-распределитель, а затем в Копенгаген, где находились детские психологические клиники. Там он сначала попал в детскую клинику на Лэсёгаде, в дневной стационар, где собирали самые сложные случаи и где его зачислили в «категорию 3».

Интернатский ребенок мог попасть в одну из четырех категорий – других вариантов не было. Можно было оказаться «средних способностей» – это была категория 1 – или «умственно отсталым» – категория 2; и первая и вторая категории могли сочетаться или не сочетаться с «общими проблемами адаптации». А можно было оказаться в категории 3, как Хумлум, это называлось «трудновоспитуемый с невротическими или другими болезненными расстройствами»; категория 4 означала «дебильный, или ниже границы слабоумия».

3 – это было очень опасно. Если в исправительном доме или в интернате для детей с психическими расстройствами определяли, что ребенок с трудом дотягивает до третьей категории, для него оставалась только одна возможность – учреждение для слабоумных. Самое последнее в системе опеки над слабоумными было карантинное заключение в закрытом отделении, где привязывали к кровати и делали по три укола в день.

И все-таки Хумлум добровольно пошел на это и стал категорией 3. Он рассказывал мне, что это было хорошее время: они обследовали его по понедельникам и средам, в остальное время не трогали, в школу он ходил только два раза в неделю, кормили хорошо, после обеда давали что-нибудь сладкое, а если он просил – еще и добавку.

Я точно не понял, сколько это продолжалось,- по меньшей мере года полтора, он попал в детскую психологическую амбулаторию организации «Спаси ребенка», а под конец оказался в детской психологической клинике Копенгагенского университета. Там они стали проверять его, чтобы определить, не перешел ли он в категорию дебилов, то есть в четвертую, и тут он испугался и снова заговорил. Тогда его рекомендовали перевести в распределитель для слабоумных детей Сентралмишон на улице Герсонсвай в Хеллерупе. Чтобы не попасть туда, он сделал все от него зависящее, и обнаружилось, что у него есть способности к учебе, так что вместо распределителя для слабоумных его отправили в воспитательный дом для тестирования.