Козлиная песнь - Константин Вагинов

"Какие славные, загорелые дети эти пионеры", - подумал он и улыбнулся. Ему почему-то стало радостно и свежо, как будто в комнату ворвалась струя воздуха, освещенная солнцем, "вот снова молодость мира", - подумал он.

В это время в комнату вошел Костя Ротиков.

- Удивительные стихи пишете вы, - обратился он к неизвестному поэту: истинное барокко.

У Кости Ротикова были особые движения, весь он двигался с элегантностью. Сегодня он зашел к Тептелкину, чтоб увезти неизвестного поэта и поговорить с ним о безвкусице: он собирал безвкусные и порнографические вещи как таковые; часто они, Костя Ротиков и неизвестный поэт, ходили по рынкам и выбирали пепельницы; на одной стороне пепельницы все прилично, а на другой все неприлично; на одной стороне идет дама и лицо кавалера за ней улыбается, а на другой...

Костя Ротиков покупал не только порнографические открытки, но и открытки приличные, но отвратительные. Усастый, румяный кавалер обедает с дамой в ресторане и жмет ей ножку под столом своим сапогом. Девица в прическе блином играет на арфе. Голая нимфа с кружкой пива бежит, а за ней охотится человек в тирольском костюме.

Когда они ушли, Тептелкин вздохнул свободнее. Осмотрел свою комнату, и все в ней ему понравилось: Понравилась ему и пепельница с цветочками (она существовала для друзей - Тептелкин не курил), и ваза для цветочков с аравитянкой, облокотившейся на кувшин, и фотографические карточки - семейные сцены детства: вот шестилетний Тептелкин бежит с сачком за бабочкой, вот восьмилетний Тептелкин обедает, вот десятилетний Тептелкин в латах рыцаря сидит под елкой; вот карточки матери, братьев, сестер, вот друзей, наконец, карточка Мечты.

Посмотрел Тептелкин на летнее кресло-качалку и нашел, что оно не менее удобно, чем вольтеровское кресло, решил продолжать основной труд своей жизни, открыл сундук, сундук был всегда покрыт зеленой плюшевой скатертью и изображал - неизвестно что изображал. Достал тетрадь.

На первой странице было выведено: "Иерархия смыслов. Введение в изучение поэтических произведений". На второй странице в нижнем углу (Тептелкин любил оригинальность) помещалось посвящение "Моей Единственной" (единственной с большой буквы) и фотографическая карточка Мечты. На третьей странице римская цифра 1, на четвертой посредине выступало одно слово; "предисловие", на пятой...

Труд был начат солидно. Дальше под основным текстом шли примечания на французском языке из виднейших современных лингвистов, без перевода на русский язык (труд был явно рассчитан на настоящих ученых, а не на глупых студентов). Основной текст, казалось, тоже был написан на иностранном языке и только согласован русскими окончаниями. Тут намекалось на возможность дать новые определения понятию романтического и понятию классического, тут говорилось о поэтических способах окрашивать настоящее время в прошедшее и будущее и разрушалось нелепое представление, что смыслы гнездятся в слове, и давалось определение эстетического как фантазма, как гармонизации природы и истории.

"И если б истинный художник, - думал Тептелкин, - заглянул в эту книгу, он не смог бы оторваться от нее; на него подействовал бы завораживающий пафос этих страниц: художественное произведение всегда лично, принципиально лично, нельзя видеть художественное произведение безлично, дело не в имени, а в том, что личность в произведении отражается".

* * *

"Искусство есть восхищенность, есть объективный фазис бытия. В эстетическом нет ни природы, ни истории, это особая сфера: и не логическая, и не этическая, и не сумма их". Сколько бы ни читал художник, неотступно звучал бы в его ушах лейтмотив книги: искусство есть бытие восхищенное, фантазия есть объективный фазис бытия. И он бы простил Тептелкину и нелепый язык, и французские примечания, и убранство комнаты, и фотографическую карточку Мечты в шляпке, с зонтиком в руках, отъезжающей на извозчике.

ИНТЕРМЕДИЯ

Уже два часа прохаживается по рынку Костя Ротиков в белых брюках, в черном пиджаке и фетровой шляпе. Высокий, коренастый, склоняется над барахлом, брезгливо раздвигает палочкой, ищет порнографию.

- Чего вам? - спрашивают торговки старым железом и сосут край стакана с горячим чаем. - Чего вы все роетесь, все разбрасываете? Краснеет Костя Ротиков и отходит. Неизвестный поэт по другую сторону стоит перед рыночным антикваром, рассматривает старую, косматую, похожую на ведьму Венеру; одной рукой она ведет большеголового амура, в другой держит балалайку. У Венеры чресла опоясаны монгольской тканью с зигзагами, груди у нее морщинистые, отвислые, а по бокам головы знаки ее (o+).

В это время к нему подходит Свечин.

- Знаешь, здесь на рынке Кокоша Шляпкин торгует. Выставил, подлец, красноармейца, танцующего на груди офицера, нарисовал портретики Ильича, вставил в медальоны и комсомолкам в платочках предлагает. А не знаешь ли ты вузовки какой-нибудь? Люблю девушек откупоривать. Вчера, пока ты шествиями наслаждался, - знаю, знаю, сидел где-нибудь на балконе и поплевывал вниз, - я Наташу...

Бывший артиллерийский офицер сделал соответствующий жест.

Неизвестный поэт почувствовал беспокойство. Он помнил ее еще маленькой девочкой с косичками, в белом платье, танцевавшей в Павловске на детских балах.

- А, вот вы где, друзья мои, - протянул им руки Тептелкин, - должно быть, о литературе говорите, не буду мешать вам, не буду. Он откланялся и пошел.

Костя Ротиков, наконец, отыскал соответствующую спичечницу. Свечин отправился, заглядывая под шляпки.

Вдоль стены стояли бывшие дамы, предлагая: одна- чайную ложечку с монограммой, другая - порыжевшее, никуда не годное боа, третья - две рюмочки, переливавшие семью цветами, четвертая - тряпичную куколку собственного изделия, пятая - корсет девятисотых годов. Та седая старушка - свои волосы, выпавшие еще в ранней юности и собранные в косичку, эта, сравнительно молодая, - сапоги, довольно поношенные, своего умершего мужа.

Глава VIII НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ И ТЕПТЁЛКИН НОЧЬЮ У ОКНА

- Вы совершаете великую подлость, - сказал мне однажды неизвестный поэт. - Вы разрушаете труд моей жизни. Всю жизнь я старался в моих стихах показать трагедию, показать, что мы были светлые; вы же стремитесь всячески очернить нас перед потомством. Я посмотрел на него.

- Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, - продолжал неизвестный поэт, играя глазами, - мы особое, повторяющееся периодически состояние, и погибнуть не можем. Мы неизбежны. Он сел на скамейку. Я сел с ним рядом. - Вы - профессиональный литератор, нет ничего хуже профессионального литератора, - отодвинулся он от меня.

- Сумасшедший, - пробормотал я. Он повернул голову.

- Иногда сознания у современников не совпадают, - это не дает вам права считать меня сумасшедшим.

Я устыдился. Может быть, правда, он не сумасшедший. Мы помолчали.

Он настороженно стал слушать шорохи листьев.

Мимо нас проходили комсомольцы со своими подругами.

"Нет, нет, все же он сумасшедший!" - Я часто отсутствую, - сказал неизвестный поэт, как бы отгадывая мою мысль, - но это не что иное, как растворение в природе.

Он встал и пожал мне руку.

- Мне искренно жаль, что вы живете в том мире, который изображаете.

К нему шел Тептелкин.

Они серьезно и как вежливые люди поздоровались. Они не хлопали друг друга по плечу.

Прошли по аллее. Я прошел мимо мечети, сел в трамвай.

"Ты сумасшедший, все же сумасшедший", - подумал я.

Я вошел в дом, очинил карандаш.

- Нет, - сказал я, - надо выяснить, что сейчас они делают. Они, должно быть, опять заняты скверным и нехорошим делом.

Я покрутил усы, вышел, положил ключ в карман, посмотрел, при мне ли карандаш и бумага. Ночь была белая.

Колонны выступали то парами, то тройками, то четверками. Ко мне пристало существо в одежде сестры милосердия.

- Я - Тамара, - сказала она.

- А где твое одеяло из белого атласа? - спросил я, - одеяло из дорогой материи стоби, из индийского коленкора, из гиландского шелка, подушка шелковая цвета фиалки, вуаль золотая с кисточкой?

Она навела на меня лорнет.

- От вас воняет пивом, - сказала она.

- Но вы, должно быть, чистенький мужчинка. Идемте ко мне.

- Ладно, - ответил я, - в другой раз. Сейчас я ужасно занят. Сейчас мне некогда.

- Ничего, ничего, - ответила она, - можно и тут, отойдемте в сторонку.

Видя, что я не останавливаюсь, крикнула:

- А может быть, вы литератор, вы ведь все, подлецы, нищенствуете. Я одного взяла на содержание, Вертихвостова. Он стихи мне про сифилис читает, себя с проституткой сравнивает. Меня своей невестой называет.

- Отстаньте, дорогое существо, - сказал я, - отстаньте. Я не литератор, я любопытствующий.

Она шла за мной и проводила меня почти до площади Жертв Революции. Там она села на скамейку и заплакала.

- Кой черт вы плачете? - спросил я ее. - Или вам жаль шубы из горностая, иль другой, из каракумского меха с жемчужинами на отвороте, или колец из ништадтской бирюзы, или накидки из ткани хорасанской, или шахмат из рыбьих зубов, шкатулок из янтаря?