Потерянные половинки - Берта Ландау

Наташа летела в самолете, закрыв глаза. Она не спала, нет, все время полета она представляла себе их скорую встречу: его прекрасное лицо, его улыбку, распахнутые для объятия руки…

Она удивительно быстро прошла паспортный контроль, получила свой багаж, устремилась к выходу, чтобы быстрее, быстрее обняться со своим ненаглядным.

Зигфрид ее не встречал. Сначала она даже не встревожилась, решила, что жених опаздывает, и приготовилась спокойно ждать. Но тут взгляд ее упал на высокого пожилого человека, держащего в руках плакатик с ее именем и фамилией. «Не смог встретить, прислал таксиста», – так думала Наташа, подбегая к встречающему ее немцу.

– Здравствуйте! Это я! Вы меня встречаете! – радостно обратилась она к шоферу на немецком.

– Наташа! – воскликнул человек. – Ах, Наташа!

Ей показалось, что она слышит голос Зигфрида. И вообще… Встречающий был очень похож на жениха – и ростом, и всем обликом. Только волосы седые.

– Вы папа Зигфрида, верно? – догадалась Наташа.

– Да, это так. Поедем, девочка.

– А Зигфрид? Где он? Он здоров? – спрашивала она, стараясь успеть за быстро шагающим к парковке будущим свекром.

– Сейчас приедем домой, и ты все узнаешь, – ответил отец.

Что-то кольнуло ее в сердце. Чуть-чуть.

– Зигфрид заболел, да? – спросила Наташа снова, но ответа не дождалась. Может быть, отец не услышал ее вопрос?

Машина быстро и почти бесшумно мчалась, приближаясь к отчему дому ее любимого. Скоро все само откроется. Надо спокойно ехать и молчать, раз ей не отвечают. Она стала смотреть по сторонам на домики, садики, газончики. Красиво все выглядело, ухоженно, добротно. Но все-таки гораздо приятнее было бы ехать мимо всей этой красоты с Зигфридом.

Они подъехали к большой эффектной вилле с садом дивной красоты. Ворота сами собой открылись, пропуская хозяйское авто. Наташа вышла, ожидая, что вот теперь уж наверняка к ней выйдет Зигфрид. Даже если болен, все равно выйдет. Он такой. Упрямый и сильный. Но Зигфрид не вышел. На пороге дома появилась статная женщина с измученным лицом, невероятно похожая на Наташиного жениха. Ясно, что мама. Отец с матерью провели ее в дом, усадили за огромный стол в гостиной и только тогда сообщили все. Зигфрида больше не было на этом свете. Он перестал существовать. Разбился в горах уже на спуске с вершины, почти перед самым завершением своего заключительного путешествия в горы.

– Он много раз говорил, что это его последнее восхождение. Оно и стало последним, – повторяла несчастная мать.

Она не плакала. Глаза ее лихорадочно блестели, губы потрескались. Но голос почти не прерывался. Только говорила она очень медленно, словно переводя дух перед каждым словом.

– Мы не стали тебе сообщать заранее. Думали, так лучше. Зигфрид очень любил тебя и уважал. Мы одобряли его выбор. И сейчас… Нам хотелось, чтобы ты подольше побыла в неведении. Каждый день неведения – это лишнее время твоего безоблачного счастья. Как бы ты летела к нам, если бы знала, что летишь не на встречу с женихом, а на его похороны? – объяснял их молчание отец.

Наверное, они были по-своему правы. Выдержка их железная поражала. Правда, Наташа тоже не плакала. Она, конечно, верила тому, что рассказывали ей родители Зигфрида. Понимала, что сын их действительно разбился в горах. Понимала, верила… И – не понимала и не верила! Единственное, что она осознавала как данность: они не поженятся с Зигфридом. И больше никогда не увидятся. Никогда-никогда. Если только в ее снах. Но разве это считается? Кстати, она не была уверена, что, если бы ей сообщили о гибели жениха, когда она была еще дома, в Москве, у нее хватило бы сил прилететь сюда. Мало того. Даже если бы Лутц (так звали отца Зигфрида) сказал ей о трагедии в аэропорту, она вряд ли нашла бы в себе силы ехать в их дом. Скорее всего, тут же поменяла бы обратный билет и улетела домой, к своим. Дома легче зализывать раны. Стены помогают, воздух помогает, все вокруг словно окутывает тебя в незримый кокон, смягчая удар. Так что – правильно они все рассчитали. Если смотреть с точки зрения красоты траурной церемонии, людской молвы и былинной мощи страстей.

Похороны состоялись на следующий день. Наряд для Наташи был уже готов. Вместо белого платья с белой кисейной фатой – черный костюм по фигуре и маленькая шляпка-таблетка с густой черной вуалью. Родители позаботились обо всем.

Наташа очень жалела, что ей пришлось увидеть Зигфрида в гробу. Ей было бы гораздо легче не помнить его бездыханное тело, его почти до неузнаваемости загримированное лицо с незнакомым выражением бесполезной непреклонности. Лучше бы она думала о нем как о живом, просто уехавшем далеко-далеко. Но взглянуть пришлось. На долю секунды. Она наклонилась и сделала вид, что поцеловала Зигфрида в лоб. Только сделала вид. Ей совсем не хотелось прикасаться губами к этому гриму для мертвецов, которым они покрыли всю его кожу. И еще: он весь был пропитан каким-то странным запахом, не противным, но не живым, химическим, который хотелось поскорее забыть навсегда, как одну из примет ужаса.

На прощание с Зигфридом собралось очень много людей. Все подходили к ней, выражали свое соболезнование. Наташа кивала, радуясь, что несостоявшаяся ее свекровь позаботилась о густой вуали, что никто не может видеть ее лицо, глаза, губы. Только общие очертания. И этого вполне достаточно для жадно любопытных глаз.

Потом тело кремировали, все попрощались и разъехались по домам. Даже поминок не устроили, как это в России полагается. В тихом безжизненном доме они уселись за пустой огромный стол в громадной столовой. И все. Тогда Наташе, несмотря на ошеломление и ощущение, что она никак не может проснуться, находясь в самом эпицентре ночного кошмара, пришло в голову рассказать, как прощаются с ушедшими в мир иной у нее на родине. Они недавно хоронили дальнего родственника, так что она была в курсе всех деталей. Кутья, блины, красная икра (черную тоже можно, но она очень дорогая, а красная – в самый раз), водка. И пить нужно не чокаясь. И говорить о покойнике. Вспоминать, какой он был. И произносить: «Пусть земля будет пухом» и «Вечная память». Родители слушали с интересом. Видно было, что они цепляются за любую возможность смягчить свое горе.

– Хотите, я испеку блины? – предложила Наташа.

– А я съезжу в русский магазин за икрой и водкой, – подхватил Лутц.

– А я на стол накрою, – взялась за дело Бруна.

Через час они уже сидели на кухне перед горкой блинов и поминали Зигфрида по русскому обычаю.

– Я прошу тебя, оставайся у нас навсегда, будь нашей дочкой. Мы все бумаги оформим: вид на жительство и прочее. Нам пойдут навстречу. Это особый случай. Будешь жить с нами, мы все оставим тебе, – упрашивал Наташу Лутц.

– Зигфрид очень любил тебя. И я всегда мечтала о дочке, – подхватывала Бруна. – Оставайся с нами. Ты не пожалеешь. Тебе будет хорошо, увидишь.

Наташа и мысли не допускала, что останется жить в их доме. Она бы тут, у них, никогда не выкарабкалась из своего горя. Это ей стало понятно с первых часов пребывания там. Но и уехать сразу она не смогла. Уж очень жаль ей было этих несчастных родителей. В память о Зигфриде, ради него продержалась она достаточно долго, больше трех недель, рядом с ними. И это было незабываемое время. Несколько вечеров подряд Лутц и Бруна просили Наташу испечь блины. Им очень понравились поминки, то облегчение, которое им приносил алкоголь, и разговоры о детстве сына. Очень пышно, с разнообразными деликатесами и изысканными винами отметили девять дней. И потом Наташа велела передохнуть. Потому что, по всем приметам, после девяти дней немного легчает, отпускает чуть-чуть.

– Будем отвлекаться иначе, – сказала она, лихорадочно стараясь что-то придумать.

А Лутц и Бруна придумали для Наташи сюрприз. Они постучались к ней в ее спальню, когда она уже переоделась в ночнушку и готовилась улечься спать, и вручили непонятную коробку, перевязанную красивой ленточкой.

– Вот, – сказал Лутц, – это чтобы тебе не было грустно в кровати одной. Развлекись.

Бруна приветливо улыбалась, кивая тому, что произносил супруг.

– Это отличная штука, мы самую дорогую выбрали, – подбадривающе произнесла она.

Оставшись одна, Наташа открыла красивую подарочную коробку и глазам своим не поверила: в ней оказался мужской… ну, как это помягче сказать… член! Пенис, культурно выражаясь. Совершенно натуральный, как живой. Ей даже смотреть на это было неприятно. Как издевательство какое-то. Она поначалу никак не могла понять людей, которые невесте погибшего сына дарят такую штуку. Вот у них дома такое даже в голову никому бы не пришло. Все-таки существуют какие-то границы. Мы же не животные. У нас есть душа. И наша любовь – она другая, чем у животных. Во всяком случае, так принято считать. Разве, потеряв так жестоко и несправедливо любимого человека, она о его причиндалах тоскует? Ей души его не хватает, тепла! Наташа разглядела штуковину, поняла, что это какой-то многофункциональный вибратор, и снова оскорбилась. Неужели ей теперь вот этим надо довольствоваться?