Александр Печерский: Прорыв в бессмертие - Илья Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ту ночь нам не спалось. А когда уснули, я во сне так кричал, что лежавшие рядом со мной Цыбульский и Лейтман проснулись и разбудили меня. Борис закрыл мне рот рукой и шепнул: — Замолчи, ты так кричишь, что может услышать обер-ангел смерти Френцель.
Я его оттолкнул:
— Ну и лапа у тебя, можешь и лошадь задушить.
— Я таки был когда-то возчиком и, кажется, единственным, кто обходился без кнута. Теперь прошу тебя, не тяни долго, только распорядись — и ты увидишь, как я их задушу.
Я его перебил:
— Не болтай и усни.
Борис уснул, а мы с Лейтманом продолжали потихоньку разговаривать.
— Саша, что же будет? Борух намекнул, что вся надежда на коммунистов, на советских людей и чтобы не думали только о себе. Если бежать — так всем вместе.
— Да, Шлойме, и я так думаю…
Приведу рассказ варшавского парикмахера Бара Файнберга, проработавшего в Собиборе семнадцать месяцев. Этот рассказ был записан мною в 1944 году, когда я уже находился на свободе, и он дополняет картину ужасов, царивших в лагере смерти.
«Я работал во втором лагере, где находятся склады, — рассказывает Файнберг. — Сейчас же, как осужденные на смерть раздевались, их вещи относили туда: отдельно обувь, верхнюю одежду и т. д. Там их сортировали и упаковывали. Ежедневно из Собибора отправляли десять вагонов, груженных одеждой, обувью, мешками женских волос. Документы, фотографии и другие бумаги, а также малоценные вещи мы сжигали. Когда никто за нами не следил, мы бросали в костер и деньги, и драгоценности, обнаруженные в карманах одежды, чтобы немцам они не достались.
Во втором лагере построили три барака специально для женщин. В первом бараке они снимали обувь, во втором — одежду, в третьем им стригли волосы. Меня назначили в третий барак парикмахером, нас было двадцать человек. Мы стригли и складывали волосы в мешки. Немцы говорили женщинам, что это делается в целях гигиены.
Многое мне довелось видеть в этом лагере. В июне 1943 года из Белостока прибыл эшелон, битком набитый голыми людьми. Видимо, немцы решили для себя, что в таком виде пленные не побегут. Живые и мертвые вперемешку. В дороге им не давали ни пищи, ни воды. Когда человек был очень слабым, но еще в сознании, еще дышал, — его уже обливали хлорной известью. Чего только не творили эсэсовцы в лагере! Топтали маленьких детей своими сапогами, размозжали им черепа, на беззащитных натравливали собак, которые рвали куски мяса из живых людей. На территорию третьего лагеря нас не пускали, но мы знали, что там происходит.
Однажды был такой случай. Машина, подающая газ в “баню”, неожиданно испортилась, как раз тогда, когда там находились люди. Несчастные взломали двери и стали разбегаться, часть бежавших расстреляли во дворе, остальных загнали обратно в “баню”. Механик исправил машину, и все пошло своим порядком.
Восемнадцатилетняя девушка из Влашима, идя на смерть, крикнула на весь лагерь:
— Вам за все это отомстят! Советы придут и с вами, бандитами, рассчитаются беспощадно.
Ее забили насмерть прикладами.
Еврейский парень из Голландии, сортируя вещи, однажды узнал одежду своих родных. Он выбежал во двор и там, в огромной толпе людей, которых вели на смерть, увидел всю свою семью.
В северном лагере, где мы находились, работы осталось примерно на один месяц.
…В тот день фашисты взяли пятнадцать человек и всыпали по двадцать пять розог, при этом подвергавшийся порке должен был сам считать удары. Если кто ошибался, сбиваясь со счета, порка для него начиналась сначала.
На второй день такой же экзекуции подверглись двадцать пять человек.
Один из ребят сказал мне со слезами на глазах:
— Не знаю, кто счастливей: те ли, — он показал глазами на третий сектор, — для которых все заканчивается через несколько десятков минут, или мы, которые на пути к смерти должны вытерпеть столько страданий…»
Да… Столько лет прошло, а помнится каждый день…
25 сентября
Получено срочное задание — выгрузить уголь. На «обед» нам дали считаные минуты. Френцель все время стоял около повара и подгонял его палкой, чтобы тот скорее разливал в миски баланду. Увидев, что несколько сот человек еще не получили так называемый суп, Френцель разозлился, выгнал повара во двор и заставил его сесть на землю, поджав под себя ноги и вытянув руки. Затем, насвистывая какой-то марш, Френцель принялся ритмично наносить удары палкой парню по голове. Кровь заливала лицо повара, но, боясь громко вскрикнуть, он только тихо стонал. Все мы видели это зверское избиение, но вмешаться не смели.
Несмотря на голод, постоянно мучивший нас, многие в тот день не смогли съесть свою порцию: казалось, она смешана с кровью нашего товарища…
26 сентября
Утром, получив по кружке кипятка, мы, сорок заключенных, отправились в лес рубить дрова. Работа шла трудно. Голодные, измученные… не у всех хватало сил колоть суковатые чурбаки.
Френцель расхаживал вокруг, помахивал плеткой и подгонял:
— Шнель! Шнель!
Вот он подкрался к рослому голландцу в очках. Тот на мгновение отложил топор, чтобы протереть очки, — и тут же над его головой свистнула плетка, очки упали и разбились. А что он мог без очков? Вслепую, почти ничего не видя, он стал колотить топором по чурбаку.
Френцель еще раз стегнул его кнутом. Голландец застонал, но даже не оглянулся. А садист, пьянея от наслаждения, продолжал его истязать.
Я стоял метрах в пяти от них и видел все происходящее. На какое-то мгновение я даже опустил топор. Френцель тут же заметил это и подозвал меня:
— Ком!{2}
Делать нечего, пришлось подойти. Я хотел одного: чтобы этот выродок видел, что я его не боюсь. Я выдержал его наглый, издевательский взгляд. Он грубо оттолкнул голландца и произнес на ломаном русском языке: — Русский солдат! Я вижу, тебе не нравится, как я наказываю этого лентяя. Так вот, даю пять минут, чтобы ты расколол этот чурбак. Если расколешь — дам пачку сигарет. Если опоздаешь хоть на мгновение — получишь двадцать пять ударов.
Он ядовито ухмыльнулся, отступил на несколько шагов, снял с руки золотые часы и взглянул на них.
Пока он все это проделывал, я успел внимательно осмотреть чурбак, чтобы понять, с какой стороны мне будет удобнее колоть его. С каким удовольствием я опустил бы сейчас топор на голову убийцы!
— Начинай!
Чурбак весь в сучках, узловатый, твердый. Я напрягаю последние силы. Удар, еще и еще удар! Чурбак расседается надвое. Остальное дается мне уже значительно легче.
Хотя день был холодный, я весь покрылся потом. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, ломило руки и поясницу.
Подняв голову, я увидел, что Френцель подает мне пачку сигарет.
— Четыре с половиной минуты, — сказал он, надевая часы. — Я обещал, получай.
Но я не мог заставить себя принять подачку из его рук. Разум подсказывал: «Возьми, не то восстановишь Френцеля против себя, а это может отразиться на деле, которое ты задумал». Но сердце говорило: «Нет! Эти руки только что истязали твоего товарища!»
— Благодарю, не курю, — ответил я.
Френцель ушел куда-то и вернулся минут через двадцать. Теперь он держал полбуханки хлеба и кусок маргарина.
— Русский солдат, бери!
Я вновь увидел его злые холодные глаза, его кривую усмешку, не обещавшую ничего хорошего.
Никогда дьявол еще не искушал меня так, как сейчас, когда я смотрел на этот хлеб и маргарин. Как хотелось есть! Но…
— Очень благодарен. Питания, которое я здесь получаю, мне вполне хватает.
Френцель уловил иронию, прозвучавшую в моих словах. Усмешка сползла с его сытого лица. Он задумчиво и в то же время с угрозой переспросил:
— Значит, не хочешь?
— Благодарю, я сыт.
Френцель судорожно сжал в руке плетку, но что-то удерживало его от того, чтобы ударить меня, как он это делал обычно раз по сто в день. Он стиснул зубы, резко повернулся и ушел.
Когда он скрылся из виду, ребята подбежали ко мне:
— Почему не взял?
— Ведь он тебя избить мог!
— Что избить! Убить!
— Ты бы и сам поел, и нас бы не обделил — дал бы по шматку…
Но другие говорили:
— Ты правильно сделал!
Я смотрел на моих товарищей, и сердце разрывалось на части. Хотелось сказать им: «Держитесь, ребята! Выше головы! Пусть враги чувствуют, что мы остаемся людьми».
