Александр Печерский: Прорыв в бессмертие - Илья Васильев

— Хорошо, — сказал Борух, — по возможности все будет сделано. Теперь я должен вам еще кое-что сообщить. В нашу группу входит Моня из молодежной команды. Их капо Геник почуял: что-то готовится, и попросил, чтобы и его включили в дело. Моня ему, конечно, ответил, что он не знает, о чем идет речь. Но Моня считает, что капо следует привлечь, хотя Бжецкий и большая собака.

— Что вы ответили Моне?

— Что без вас я не могу решить этот вопрос.

— Разумеется, — сказал я, — если бы капо были с нами, это был бы большой выигрыш. Немцы им доверяют, и они свободно ходят по лагерю. Но кто знает, может, они хотят подключиться, чтобы потом предать.

Вмешался Шлойме:

— О капо мы вам еще скажем свое мнение, а теперь пора расходиться.

8 октября

Опять прибыл эшелон с людьми. Утром старший по столярной мастерской Янек вызвал из нашей колонны к себе на работу трех человек. Среди них были я и Шлойме. Вечером Борух передал Шлойме сорок ножей. Началась подготовка операции.

9 октября

Утром Гриша получил двадцать пять розог за то, что колол дрова сидя. Это был вообще тяжелый день. До обеда тридцать человек подверглись порке.

Вечером Калимали прибежал расстроенный:

— Ты спишь, а восемь человек собираются сегодня бежать. Они меня тоже приглашают. Займись немедленно этим делом.

— Ты что, с ума сошел? Чья это затея?

— Это задумал Гриша. Он сейчас в женском бараке.

Я отправился туда. В бараке застал много народу. Я подошел к Люке, взял ее под руку и пригласил выйти во двор, посидеть на досках. Но выйти из барака было не так просто. Меня окружили, и посыпались вопросы: что слышно? что будет?

— Я знаю столько же, сколько вы, — ответил я. А Грише негромко сказал: — Выйди на минутку во двор, Люка хочет с тобой поговорить.

И мы с Люкой вышли. Как только мы сели, появился Гриша.

— Люка, ты меня звала? Хочешь мне что-то сказать? — обратился к девушке он.

Люка удивленно посмотрела на Гришу. Откликнулся я:

— Не она. Мне надо с тобой поговорить. Калимали говорит, что вы собираетесь сегодня бежать.

— Давай и ты с нами, — предложил Гриша.

— А как вы думаете это устроить?

— Очень просто. Возле уборной слабое освещение. Там мы перережем проволоку, тихонько пролезем, снимем охрану и сбежим.

— Очень просто?! Представим себе, что вы уже по ту сторону. Но подумал ли ты о тех, кто остается здесь? Как только вы сбежите, немцы немедленно истребят остальных.

— А кто виноват, что они здесь сидят и ничего не делают?

— А ты им предложил какой-нибудь план?

— Я сюда попал недавно. А чего они здесь ждали?

— Вот что, Гриша, — твердо сказал я ему, — оставьте вашу затею. Здесь имеются люди, которые этим занимаются. Не мешайте им.

— А кто занимается, может, ты? — спросил он насмешливо.

— Может, и я.

— А где ты этим занимаешься? Вот здесь, с ней на досках?

Я старался сохранить спокойствие.

— Вот что, Гриша, брось этот тон, — сказал я ему. — Хочешь, я тебя включу в список, получишь задание. Больше пока ничего не могу сказать.

— Мы больше ждать не хотим. Сегодня уходим.

— Раз так, — сказал я, — я с тобой иначе поговорю. Если бы никто ничего не делал, ты был бы прав. Но подготовка почти закончена. Это вопрос дней. Речь идет о том, чтобы вывести отсюда всех. Так ты хочешь со своей группой расстроить наш план, тебе на всех наплевать, потому что тебе кажется, что тебе и твоим нескольким друзьям удастся бежать? Нет, это не пройдет. Предупреждаю тебя, что я повсюду расставлю людей, и если будет необходимо…

— Так что ты сделаешь? Убьешь меня?

— Если потребуется.

— Так нечего мне с тобой разговаривать, — заявил Гриша, повернулся и ушел.

Я попросил Люку подождать здесь, а сам направился в барак. Там я вкратце рассказал Шлойме о разговоре с Гришей и распорядился немедленно поставить возле уборной парня, чтобы тот хорошенько наблюдал за происходящим у проволочных заграждений и, если что заметит, немедленно сообщил мне.

Потом вернулся к Люке.

— Саша, о чем ты говорил с Гришей?

— О глупостях.

— Неправда, вы так горячо спорили. Ты думаешь, я не понимаю твои разговоры с людьми, когда сидишь у меня? Я хорошо понимаю. Я тебе нужна только как ширма. Да, мне это ясно.

— Допустим, что так. Но ты ведь дочь коммуниста. Ты ведь сама сказала, что готова немцев резать на куски.

— Да, но я боюсь, Саша, а вдруг провалитесь? Тогда они всех нас загонят в третий лагерь. Ах, как бы вырваться отсюда! Но это невозможно, невозможно.

Она вся дрожала и все время повторяла: за что это нам? Почему нам жить не дают? Почему?

Я ее успокаивал:

— Люка, обещай, что никому не проговоришься, о чем мы с тобой только что говорили.

— Когда я была еще ребенком, — с досадой проговорила она, — мне было тогда восемь лет, полиция меня мучила, добиваясь, чтобы я рассказала, где мой папа скрывается, а я молчала. А теперь… Эх ты, Саша…

Со слезами на глазах Люка убежала в свой барак.

10 октября

Вечером меня и Шлойме пригласили в слесарную послушать патефон, который охранники дали отремонтировать. Там было несколько лагерников и Бжецкий. Среди вещей уничтоженных людей оказалось несколько советских пластинок, их и проигрывали. Если бы нас накрыли, избили бы до смерти. Но такова жизнь в лагере — ты всегда на грани смерти. Кузнец Рейман выпекал оладьи из настоящей муки и посыпал их сахаром.

— Откуда вы взяли муку и сахар? — удивился Шлойме.

— Во втором лагере. Среди отобранных вещей обреченных попадаются продукты. Нам иногда удается немного припрятать для себя.

Бжецкий потеснился и пригласил меня и Шлойме сесть.

— Кушайте, — сказал он, пододвигая к нам тарелку с оладьями.

— Спасибо, я не могу, — отказался Шлойме.

— А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Других продуктов они на нас не расходуют.

— Казенный обед — другое дело. Может, вы и правы, но мы не привыкли, поэтому неприятно, извините.

Чтобы покончить с этим тяжелым разговором, я стал рассказывать о разных пластинках, которые когда-то мне пришлось слушать. Бжецкий несколько раз пытался завести о чем-то разговор, но беседа не клеилась. В конце концов он мигнул кузнецу, чтобы тот отнес патефон в другую мастерскую, находившуюся в соседней комнате. Рейман взял патефон, и все пошли за ним.

— Саша, пойдем, — сказал Шлойме.

— Он сейчас подойдет, — ответил за меня Бжецкий.

Я заметил, что в слесарной мастерской только он стоит и все время смотрит в окно. «Значит, и капо тоже боится», — подумал я.

— Я хочу с вами поговорить, — начал Бжецкий. — Вы, вероятно, догадываетесь, о чем.

— Почему вы думаете, что я догадываюсь?

— Чего вы так боитесь?

— К сожалению, — сказал я, — нам трудно договориться. Я не понимаю ни по-еврейски, ни по-польски.

— С Люкой вы все-таки договариваетесь. Так что это препятствие отпадает. Я понимаю по-русски. Разговариваю плохо, но если захотите, то поймете меня.

— Почему бы мне не хотеть? И вообще, что означают ваши уколы?

— Прошу вас, не перебивайте. Выслушайте меня, потом ответите. За последнее время в лагере что-то происходит. Люди стали беспокойные.

— Им есть отчего беспокоиться.

— Да, но до вашего прибытия это не было заметно в такой мере. Ясно, вы что-то готовите. Я скажу вам проще: вы готовите побег.

— Обвинить легче всего. Какие у вас доказательства?

— Вы это делаете очень осторожно, избегаете общества, мало говорите с людьми. Вы проводите время с Люкой. Люка — хорошая ширма. Несколько дней назад вы бросили в бараке фразу: «О себе мы сами должны позаботиться». Потом эту фразу повторяли во всех уголках лагеря. Если бы я захотел, то только за эти слова вас бы уже не было на свете, но вы видите, что я никому ничего не сказал. Я знаю, вы считаете меня низким человеком. Не буду сейчас оправдываться перед вами. Хочу только сказать, что я знаю всё. Вы почти ни с кем не разговариваете. Вместо вас говорит маленький Шлойме, умный парень. Вы спите рядом и имеете возможность обо всем договориться. Я обо всем догадался, но вас не выдал и, как видите, не собираюсь этого делать.