Сочинение - Владимир Якименко

Перед Серёжей на столе появилась тарелка с геркулесовой кашей. Серёжа подносил ко рту полную ложку вязкой, клейкой массы, с трудом жевал. С детства он терпеть не мог геркулесовую кашу, с тех самых пор, когда его, хилого мальчишку, стали звать во дворе Геркулесом.

А бабушка села напротив, вытирая полотенцем потное, осунувшееся как-то сразу лицо, и с явным неодобрением посматривала на Серёжу.

— Да что ты тянешь-то всё, тянучка? Нет, не по моей системе тебя воспитывали. Ну что ж, пусть пожинают плоды.

В вопросах воспитания с бабушкой трудно было спорить. Умственные способности Серёжи, подвергнув ещё в раннем детстве скрупулёзному осмотру его головку, бабушка определила так:

— Ничего путного не выйдет. Только труд, труд и строгость могут помочь ему. Типичный середнячок.

На этот счёт у неё сложилась собственная, годами практики проверенная теория:

— Вот Костя Зубик — талантливый ребёнок. У него головка клинышком, а у нашего круглая, как шар.

И никакие мамины возражения, никакие доводы, ссылки на то, что и у отца, между прочим, её родного сына, тоже круглая голова, не могли поколебать прочной основы бабушкиных убеждений.

— У Андрюшеньки на лбу шишки гениальности. Я с младенчества заметила, — только и отвечала бабушка на это.

Подобные споры разгорались обычно, полыхали жарким пламенем во время торжественных воскресных обедов, когда вся семья собиралась вместе за одним столом.

— Да чепуху вы, извиняюсь, городите! — кричал громогласно, выступая на подмогу дочери, дедушка Вася, прошедший все войны с далёкого двадцатого, когда пятнадцатилетним мальчишкой убежал на польский фронт, кадровый пограничник. Он вскакивал из-за стола, со стуком роняя табурет, шея его краснела, топорщились будённовские усы. — Не в кого ему середнячком! Мать росла на погранзаставах, всегда и везде первая была — на лошади сидела, как влитая, стреляла так, что любой солдат позавидует. В школе и в институте — отличница, с медалями окончила. А об Андрее, отце его, и говорить нечего. Да и деды с бабками не подкачали, я всем скажу: во внука своего верю, как в самого себя!

Дедушка не признавал сантиментов. Но тут он обязательно подходил к Серёже, наклонялся и, щекоча жёсткими усами, звучно, со вкусом целовал в лоб.

Скоро год, как не стало дедушки. Отошли в прошлое рассказы о бесстрашном корпусе Гая, о рейде по польским тылам, о границе, контрабандистах, перехваченных партиях с опиумом, басмачах, шпионах и диверсантах… И по праздникам уже не приезжает он в синем строгом костюме, подтянутый, пахнущий слегка одеколоном и утренней прохладной свежестью, с неизменными цветами и шампанским, внося с собой дух торжественный, счастливый и непринуждённый.

Со смертью дедушки, казалось, ушла из-под ног твёрдая земля, сменилась песком — сыпучим, зыбким. Стоял на распутье, гнулся под ветром, и не хватало сил, чтобы двинуться вперёд.

Да и куда идти, на что решиться? Завтра истекает срок. Написать сочинение и снести перед занятиями на четвёртый этаж, как ключ от города на Поклонную гору, а потом настежь ворота, голову к земле, чтобы не видеть, не чувствовать плевков, унижения, насмешек… «Нет! Нет, ни за что!»

Слишком хорошо помнил Серёжа, как за школой на ящике сидел Витька Демьянов. А рядом на коленях изгибался, корчился, словно от желудочной боли, несчастный Лека:

— Ну зачем же, зачем, Витёк?

И некому помочь, некому заступиться. Таращили глаза, сбившись в кучу, будто испуганные овцы.

— Паша, подскажи!

Пашка-Упырь, бессменный телохранитель, поднял за шиворот, встряхнул, точно пустой мешок.

— Повторяй, падла: «Виктор Геннадьевич, я, твой раб недостойный, клянусь вечно служить…»

А следом в тот же день случилось и совсем страшное. Не знал, но догадывался по виду Лёкиному, обезумевшим глазам, да и Пашка рассказал со смехом, что в подъезде Витёк окрестил Голубчика, окатив его с ног до головы мочой.

Значит, не писать сочинение. Но тогда Демьян пойдёт приступом. Сила на его стороне. И уж в этом случае пощады не жди. Стаей слетятся к школе, выследят, загонят на пустырь…

«Да за что же вы его, ребята? Он же свой…» И, охнув, на выдохе — «в душу», чтобы с ног долой. А потом в кружок возьмут: завертятся безумной каруселью лица безглазые, плоские, как тени, руки мелькающие, ощеренные рты… «Дай же и мне! И мне дай, парни! С оттяжечкой!» И вот уже вместо слов только хрип и сап. Всё быстрее их диковинный танец…

И поплыли у Серёжи перед глазами, теряя чёткость очертаний, книжные полки, прилепленные к стене вдоль всего коридора, как пчелиные соты, зеркало, низкий шкафчик для обуви, потолок. Серёжа выронил шапку, схватился рукой за выступ стены, чтобы не упасть.

Задетый нечаянно, звякнул в тишине медный колокольчик, висящий перед зеркалом у входной двери. Серёжа стремительно обернулся. Рядом с ним стояла мама. Её заспанное, смазанное сном лицо приблизилось.

— Ты уходишь? Удачи тебе, сынок!

Серёжа увидел себя в зеркале: форменные брюки, выглаженные заботливой материнской рукой, светло-серое пальто ниже колен, приталенное, по последней моде (отец купил его на ярмарке в честь окончания восьмого класса), оранжевый длинный шарф, связанный мамой ко дню его рождения. И над этими, вещественными доказательствами их заботы, их веры — бесстыдно оголённое страхом, бледное до синевы лицо.

А во дворе фонари покачивались на ветру, освещая выпуклые бока сугробов. Давно уже исчезли под снегом цветочные клумбы, скамейки, кусты краснотала и шиповника, которыми был щедро усажен напоминающий подкову скверик. Сугробы вспухали, как подошедшее тесто, — казалось, ещё немного, и они потекут поверх низенького заборчика, снег завалит дорогу, тротуар, отрежет дом от внешнего мира.

Со скрипом распахивались, хлопали оглушительно двери подъездов. Рабочий и служащий люд рысил к остановкам автобусов, троллейбусов, трамваев и в сторону метро, пританцовывая, ёжась от мороза.

Добегут до остановок, влезут в переполненные автобусы, троллейбусы, трамваи, спустятся под землю, сядут в поезда метро и, сжатые до полуобморока в тесном, влажноватом и душном от дыхания десятков людей пространстве, разъедутся во все концы огромного города. Невдомёк им, спешащим, замороченным неотложными делами, обязанностями, собственными радостями и невзгодами, что где-то рядом, скрытая от глаз их, бурлит, клокочет другая жизнь. У неё свои законы, свои обычаи и нравы. Маленький мир школьных коридоров, узких улиц, тихих дворов, подъездов, подворотен, где мужают и взрослеют их дети.

4

Серёжа поднял воротник пальто и, повернувшись спиной к ветру, побрёл вдоль двора в противоположную от школы сторону. За деревьями в глубине сквера смутно вырисовывались засыпанный снегом детский грибок под конусообразной железной крышей, качели, хоккейная площадка. Скверик был непривычно тих и пуст. Он оживал только к вечеру. И тогда вспыхивали над хоккейной площадкой крест-накрест повешенные разноцветные лампочки, освещая исчерченный коньками бугристый лёд, и деревянные бортики вдоль сетки, и фигуры мальчишек в свитерах и куртках, мечущиеся по льду.

Но сейчас скверик выглядел заброшенным, безжизненно пустым, как и обувной магазин, занимающий первый этаж в фасаде их дома, и кинотеатр напротив с потухшей рекламой и мертвенно чёрным фойе.

Серёжа шагал по улице, чувствуя, что от мороза немеют щёки и дыхание леденит ноздри, белым облачком замерзая на лету. Шагал без всякой цели. Так по крайней мере казалось ему. Но нет, неправда, была тайная цель. Она брезжила перед ним, манила, словно огонёк в ненастной ночи, обозначающий жильё. И Серёжа против воли заторопился, всё убыстряя и убыстряя шаг, побежал вдоль трамвайной линии, с двух сторон окружённой разросшимися тополями.

Девятиэтажный дом из красного кирпича приблизился с удивительной быстротой. Старый добротный дом с лепными карнизами и высокими гулкими арками, соединяющими улицу и глухой двор.

Мелькнула справа вылинявшая голубятня, обнесённая невысоким штакетником, цементная чаша недействующего фонтана, заваленная вмёрзшими в лёд досками, обрывками бумаги.

Серёжа вступил во владения Демьяна. Всё здесь хранило на себе Демьянову печать: и голубятня (Демьян держал пару турманов), и деревянная беседка у фонтана, в которой, возвратившись с работы, до темноты просиживал Демьянов отец, неукротимый «барабанщик», вколачивая в отполированный до блеска локтями стол чёрные костяшки домино.

Вот и знакомый подъезд. Скрипнула пружинами, оглушительно хлопнула за Серёжей тугая дверь. Серёжа остановился, перевёл дух. Лампочка, тускло горевшая на площадке у лифта, освещала сверху зеленовато, как сквозь густую листву, широкие, выщербленные кое-где ступени, грязный подоконник, пустую бутылку из-под портвейна у батареи в углу.